Николай Никонов: Мой рабочий одиннадцатый

Вопрос к себе: не изменился ли ты, классный руководитель? Не стал ли и ты совершеннее? И твои глаза, лоб и скулы запечатлели совершенное? Как знать... Наверное. Себя ведь не видно со стороны. А если и видишь в каком-нибудь зеркале, так там ты весь чужой, незнакомы твои движения, незнакомы профиль и затылок. Так же не узнаешь свой голос, записанный на магнитофонную ленту. Всегда, видимо, есть ты в себе, не видный никому, и ты для всех, и здесь ты яснее другим, зато для себя совсем не понятен.

Итак, передо мной ученики, но уже не учащиеся... После звонка Чуркина вышла к доске, записала график консультаций, я же добавил, что, по обыкновению, буду приходить в учебные дни на нулевой урок, и кто хочет консультироваться у меня, пускай приходит.

Один общий вздох облегчения! И сразу говор, смех, стук и двигание стульев, шутливая перепалка, щелкание портфельных замков, чей-то возглас и опять смех. Всё...

Напоследок грозным голосом Чуркина сказала:

— Ну, вы! Только попробуйте проспать на сочинение! Нечесов! Тебе особо! И вам! — ребятам из ПТУ.

Называю ребятами, а они нынче догнали меня по росту, говорят басом.

— Первого, к полдевятому, чтобы все здесь... По головам считать буду!

Опустел класс. Чуркина всегда идет последней, а тут что-то задержалась, и я уж знаю: опять какие-то «новости». Вот прошлась вдоль ряда, вдоль доски, стерла уже стертую запись и медленно вытерла руки, положила тряпку. Не решается сказать, что ли? Смотрю с удивлением и вопросом. Дернула губами. Вздохнула.

— Что там?

— Владимир Иваныч, у меня... у меня... Ну, просьба...

— ?

— Пускай Нечесов на сочинение садится впереди меня.

— Это еще зачем?

— Ну... (Неужели не понимаете?)

— Это вы могли бы и без меня согласовать, кому где садиться. Обязательно санкции нужны?

— Владимир Иваныч! Он же иначе не напишет. Ассистент-то у нас Инесса... Инесса Львовна.

— Значит, будешь спасать Нечесова?

Вороночка на щеке. Глаза улыбаются. А правая бровь как у трагика. Высоко.

— Всех не спасешь. А Павел Андреевич? А Мазин? Он-то, пожалуй, еще хуже...

— Павел Андреевич сзади меня сядет. Уж договорились... Он дальнозоркий...

— Тоня, что это вы еще придумали? Почему обязательно я должен вам в этом помогать? В конце концов, и молчали бы...

— Ну, я никому и не говорю. Только вам.

— Спасибо. Значит, я — никто?

Смутилась. Вздохнула. Заалела густо.

— Владимир Иваныч! Да как же быть-то? Аттестат ведь всем надо. Я уж думала, думала... Все-таки вы прикажите Нечесову.

— Ничего я не понимаю. Зачем приказывать? Что он, сам себе враг?

— Да, Владимир Иваныч! Все же просто. Он же с ума сходит! Он же ничего не делает. Не готовится. Не учит... Как убитый ходит! И экзамены не хочет сдавать. Мы уже его все уговариваем, а он молчит или ругается, убегает. А вчера, я видела, стоит у забора и ревет. Вот честное слово! Сама видела. Меня он теперь не слушает. Вот я и говорю: прикажите ему...

— А что с ним такое?

— Владимир Иваныч... Он же любил Лиду Горохову. Я это давно поняла. Он и Столяров... Только он виду не показывал и не подходил к ней никогда. Он ее издали любил. Правда... Ой, господи! Как это все ужасно. За что она погибла... До сих пор не опомнюсь. Не верится мне.

И здесь пора сказать о том, с чего надо было начать.

Это было очень трудное, тяжелое, неоткрывшееся дело. Всю последнюю четверть я ходил в милицию, встречался со следователями, с участковым, бывал в прокуратуре. Следствие установило: Горохова отравилась. Приняла чрезмерную дозу «одного лекарства», как сказали мне в следственном отделе. И спросили тут же: «Не знаете случайно, ей никто не грозил? А может быть, вы в курсе, с кем она дружила?»

Здесь я был действительно «не в курсе». Кроме Столярова, о котором у меня не поворачивался язык говорить, да было бы и глупо, я ничего не знал, не предполагал, не мог представить. И все-таки в гибели Гороховой было нечто невыносимое. И это невыносимое лежало на мне, на Чуркиной, на всем классе. Я понимал это и ничего не мог сделать. В последней четверти едва не бросил школу Столяров, и много пришлось с ним повозиться, спасать от шока. Нечесов вел себя странно. В классе был тих, на улице, говорили, снова видели его с ребятами Орлова, прогуливал через день, но двоек не набирал, допущен к экзаменам по всем предметам.

Не так давно меня снова пригласили к следователю, теперь уже не в милицию, а в прокуратуру. Новый следователь принял радушно, точно мы были век знакомы, именовал по имени-отчеству и сам был слишком уж не похож на детектива. Мужчина лет за сорок, похожий скорее на конторщика, на счетовода, ничего в его взгляде не было проницательного. Обыкновеннейший человек за обыкновенным канцелярским столом, следователь был в мятом синем пиджаке с каким-то значком на лацкане. И курил «Беломор». Мне закурить не предлагал.