Анатолий Калинин: Товарищи

Так нет же, не отзвучали певучие серые птахи бесстрашным рыцарям эпохи коллективизации и самой нашей юности. Вот уже полвека вновь и вновь возвращаются к их могилам и гремят, гремят. А в изголовьях Давыдова и Нагульнова не вянет вешний цвет, сносимый к ним не только со всей распростертой вокруг донской, но и со всех других отечественных и заморских степей и земель.

Сколько же за эти полвека промелькнуло под крыльями пернатых певцов, привороживших себя к Гремячему Логу!

Время и само лицо земли непостижимо изменились. Но из всего, что безвозвратно пронеслось под их крыльями, припомним сегодня лишь одно-единственное, равного которому по своему величию не было до этого во всей истории нашей планеты и вряд ли еще когда-нибудь будет. И припомним, чтобы ответить тоже на один-единственный вопрос: а смогли бы дети Давыдовых и Нагульновых, призванные Родиной в час смертельной опасности на решающий бой с врагом, одолеть его, сломать ему хребет, если бы к тому времени не восторжествовал колхозный строй?

Никому, конечно, и никогда, а может быть, и самому Шолохову не дано задним числом вызвать из минувшего тот миг молниеносного озарения, когда на длительном марше им уже бесповоротно было принято решение переброситься из седла «Тихого Дона» в седло «Поднятой целины». Легко ли было ему оставлять Григория Мелехова на развилке кровавого лихолетья? Но мы вправе сегодня сказать, что это был миг наивысшего и тревожного взлета гения, целиком и безоговорочно связавшего свою судьбу с судьбой народа. Рискну сказать, что было это в тот самый час, когда рождаются звезды и дети. Тучи бродили над донской степью и над всей русской землей. Вдруг натиском ветра с дальним громом распахнуло бессонное вешенское окно и отодвинуло в сторону двадцатые годы. Сердце продиктовало руке: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады». И потом уже всю последующую жизнь ты так и не смог себе простить, что не подстерег той минуты, когда «январским вечером 1930 года въехал у хутор Гремячий Лог верховой».

Это смерть спешила опередить Давыдова, которому назначено было стать бессмертным. У тех сыновей партии, чьи жизни и судьбы были выплавлены из набатного металла тридцатых годов, нет смерти. Эту участь разделяет с ними роман Шолохова, в котором восславлены и оплаканы они с такой силой.

Кто из мастеров и подмастерьев пера не вынашивал мечту о прямом и немедленном воздействии литературы на совесть и нравы современного общества? В конце концов разве не об этом же вдруг могут перекликнуться по прямому проводу высокой гражданственности и такие, казалось бы, разноликие поэты, как Маяковский и Твардовский: «Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката»; «Оно не звук окостенелый, не просто некий матерьял. Нет, слово — это тоже дело, как Ленин часто повторял».

Тайна непреходящего влияния «Поднятой целины» на умы и сердца заключается еще и в том, что она появилась именно тогда, когда должна была появиться. Когда она была нужна партии и народу как воздух. Перебрасываясь от «Тихого Дона» к «Поднятой целине», Шолохов не колеблясь постиг двуединство исторического выбора партии: суметь и успеть. Не только суметь повернуть многомиллионную массу трудового крестьянства с бездорожья единоличности под знамя ленинского кооперативного плана, но и успеть сделать это до того, как потрясенный в Октябре 1917 года враг опять соберется с силами, чтобы бросить нам генеральный вызов. Коричневые толпы уже бесновались на улицах Мюнхена, Гамбурга, Берлина. В бункере вермахта вызревал зародыш плана «Барбаросса».

Из явления литературного «Поднятая целина» сразу же превратилась в явление политическое. Самим фактом мгновенного общенародного признания этого романа сильнее любых теоретических докладов и статей утверждалась жизнеспособность метода социалистического реализма в литературе и искусстве.

Во всей мировой литературе не найти другого произведения, которое так бы сочетало в себе впечатляемость высокохудожественного документа эпохи с неотразимостью революционного руководства к действию. Злободневную идею в дерзким вымыслом. Общечеловеческое с насущным.

И вот уже вместе с бурным донским ветром ворвались в литературу невиданные доселе народные типы и характеры, горчие сгустки и слепки времени, а с ними она, молодая советская литература, впервые явила миру живые черты социализма. Нам посчастливилось полной мерой испытать этот восторг узнавания себя, своей страны, своей эпохи. Всего через четыре года после того как двадцатитрехлетний Шолохов развернул перед нашим взором грандиозное полотно «Тихого Дона», выходит из-под его пера «Поднятая целина», провозглашая и утверждая с несравненной силой художественного воздействия на миллионы людей неизбежность и неотложность революционных перемен в деревне. Провозглашая и утверждая в то же время всем своим духом и каждой строкой добровольную принадлежность советского художника слова делу партии, неотделимость его от народа.