Георгий Шолохов-Синявский: Беспокойный возраст

— Какой же момент? И какие итоги?

— А вот какие… Когда я сюда приехал, то сдал в комсомольский комитет стройки характеристику… комсомольскую. В ней дана не совсем высокая оценка моей нравственной сущности. Конечно, иного тогда я и не заслуживал. Больше того, мне думается, я был недостоин тогда иметь комсомольский билет. Был ленив, увлекался всякими дурацкими вещами, относился ко всему равнодушно. Среди некоторых ребят это даже считалось доблестью, молодечеством. А теперь я спрашиваю себя: подвинулся ли я, так сказать, в улучшении своей личности? Не по производству, не по выполнению графика работы на шлюзе — нет. А по своим духовным качествам. — Максим говорил медленно, как бы обдумывая слова. — Потому что можно все выполнять и оставаться обывателем. Иногда мне кажется: я все тот же, прежний, и ничто во мне не изменилось. Уж больно глубоко въелась в меня беззаботная жизнь под опекой родителей. Да и дружки были такие, что их вот скоро будут судить. Я, конечно, не, осуждаю отца и мать. Они старались дать мне все, что я хотел… Но они, сами того не замечая, привили мне некоторые паразитические привычки, какую-то легкость в смысле нравственном и, если хотите, идейном. Ибо, как я теперь понял, одного без другого не бывает… Вот я и думаю: избавился ли я от всего этого, или меня еще нужно тереть с песком, чтобы я стал порядочным человеком?

Максим встал со скамеечки, на которой сидел у пылающей печурки, хмуро взглянув на Березова.

Начполит слушал с ласковым вниманием. Подумав, сказал:

— Дело, конечно, не в характеристикё. Характеристики у нас часто пишут по стандарту, штампуют их, как детали, и разве мало случаев, когда парень с хорошей характеристикой оказывается ничтожеством? Не в бумажке, Максим Гордеевич, дело. В душу надо чаще заглядывать, знать, что в ней делается… Хорош тот человек, который живет с беспокойством и все время спрашивает: то ли я делаю? Есть у вас это беспокойство — будете человеком, нету — не будете… А что касается вашей характеристики, то она, выражаясь административным языком, явно устарела…

Березов обнял Максима за плечи, прижал к себе:

— Эх, вы!. Беспокойный возраст! Все вам чего-то, не хватает.

— Тоскую я, Афанасий Петрович, — уже не в первый раз сознался Максим. — Тоскую… Не могу забыть. Ведь это первое… было у меня…

— Ничего. И погрустить можно, если предмет грусти достоин этого. А ваш, как я понял, был весьма достоин. А?

— Очень достоин, Афанасий Петрович. Да я-то не сразу оценил ее. Это была такая девушка, чистая, светлая… — Голос Максима задрожал. — Знаете, какие в романах Тургенева! — восторженно воскликнул Максим, и глаза его наполнились слезами.

— Вы любите Тургенева? — спросил Березов.

— Совсем недавно стал читать. Лида любила Тургенева, Толстого, Чехова. Вообще всех классиков. А я читаю по-настоящему впервые. В школе разве было чтение? Мы заучивали всякие формулировки, раскладывали писателей и героев по полочкам, только по классовой принадлежности. Ужасно невеселое занятие! Поэтому я и не любил читать классиков. А теперь читаю и вижу, какая красота открывается в их произведениях, сколько там облагораживающего душу, Например, возьмем Елену из «Накануне»…

— Да, Елена — прекрасный образ, — задумчиво согласился Березов. — Помните: «О, если бы кто-нибудь мне оказал: вот что ты должна делать! Быть доброю — этого мало; делать добро… да; это главное в жизни. Но как делать добро?» Так, кажется, в ее дневнике.

Максим восхищенно смотрел на Березова. Этот человек знал многое, умел отзываться на всякую хорошую мысль.

— С этим вопросом: как делать добро, шли тогда лучшие люди в народ, — все так же задумчиво продолжал Березов, — умирали на баррикадах… Потом люди, ведомые Лениным, уже зная, как делать добро, совершили Октябрьскую революцию… Такие вопросы и составляют то главное, что люди называют идеалами. Цель человека — служить высоким идеалам. Вот и вы все, нынешняя молодежь, почаще должны об этом думать. И не только думать, но и делать. А когда человек делает добро ради всеобщего блага, он красив… Что же касается тех отщепенцев, которые убили вашу замечательную девушку, это опустошенные уроды, они хуже всяких низких тварей. К счастью их немного, хотя болезнь, ими распространяемая, очень опасна. И поэтому мы должны быть бдительными. Максим Горький говорил: от хулиганства до фашизма один шаг. Мне хочется добавить: от душевной опустошенности, нигилизма, неверия ни во что до преступления расстояние короче воробьиного носа. Я когда-то читал одну древнюю книгу, кажется индусскую. Автора не помню. Есть такие вечные книги… Так вот в этой книге были такие страницы — передаю приблизительно, своими словами… «Берегите сосуд, чистый, несите его высоко, храните то красивое, что есть в нем. Наполняйте его сокровищами мудрости, чистейшей любви, красоты и правды, ибо в этом и есть счастье и величие жизни человеческой… Отгоняйте от сосуда все безобразное, нечистое, лживое, и да украсится ваша жизнь! Наши дети — алмазные сосуды, вливайте в них только светлую, как утренняя роса, влагу — одна мутная капля заражает не только колодцы, но и реки и озера… Берегите сосуды — берегите детей! Берегите юность — это наша надежда, источник нашей силы, любви, красоты…» Вот что мне хочется сказать, когда я читаю или слышу о случаях, подобных вашему… — Березов прошелся по комнате, задумчиво склонив голову. Лицо его, обычно усталое, точно засветилось изнутри, слегка зарумянилось. Он остановился перед Максимом, поднял голову и смущенно улыбнулся: — Трагический случай с вашей Лидией должен научить нас тому, чтобы мы были бдительнее во сто крат. Нравственная сторона жизни не должна быть шатким мостиком или дорожкой, плутающей в потемках туда-сюда. Она должна быть крепкой, поставленной навечно, прямой и ясной, как солнечный день… Однако пора спать, Страхов. Завтра вставать рано и вам и мне. — Березов прислушался: — А ветрище в самом деле разыгрывается. Да-а, ночь предстоит беспокойная…