Константин Скворцов - Рабочее созвездие

Трудно и жарко работать в лаве, как в страдную пору на полях.

И не прекращается эта страда ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимою…

В лаве нет времен года, нет и времени суток. Там всегда — глухая ночь, и в лучах шахтерских лампочек, рассекающих тьму, как прожекторы ночное небо, уголь мерцает на изломах красными, синими, желтыми, зелеными драгоценными камнями, будто капли росы в лучах утреннего солнца.

И пахнет в лаве хвойным лесом и теплой крошкой-штыбом, разогретым зубками комбайна.

В лаве — как на переднем крае фронта. В ней не смолкает грохот боев за хлеб для промышленности — каменный уголь.

Каменные небеса шахтеры ежедневно обновляют. Для этого там, где угольный пласт изъят, убирается вся металлическая и деревянная крепь, и тогда грозно и напряженно повисает каменной тучей тяжелый потолок…

И вот там, в «пустоте», сначала падает, или, как выражаются горняки, «капает» породная мелочь, потом раскалывается вдруг каменное небо, по лаве проносится воздушный ураган, грохочет в ней каменный гром и камнепад…

В лаве никогда не бывает спокойно. В лаве бушуют подземные грозы. Их разбудили и управляют ими — шахтеры!

Старушка всю дорогу рассказывала о сыне, к которому ехала в гости, и когда стала в Валуйках собирать многочисленные узлы, ее провожал чуть ли не весь вагон. На перроне ей желали всего хорошего, она торопливо отвечала, а сама вся лучилась от предстоящей встречи и все искала глазами его, единственную свою кровиночку, сыночка, который обещал встретить на машине, «как самого министра»!

Мимо старой женщины проходили с чемоданами другие пассажиры, им навстречу бросались родственники, обнимались и целовались на глазах у старушки. Она добро улыбалась, и все крутила головой, искала его. Вот он сейчас тоже выскочит и крикнет на весь перрон:

— Мама!..

И качнется все, и враз ослабнут ноженьки, и он подхватит ее и зацелует мокрое от слез счастливое лицо: глядите, глядите люди, какой у меня сын!

Прошагал мимо деловитый медлительный человек, руки которого оттягивали ящики с золотистыми апельсинами, предназначенными, видимо, не для личного употребления. К нему тоже кинулся от стоявшей наготове машины какой-то здоровый молодой парняга, тоже они обнялись на радостях и заспешили к машине, а старушка все стояла среди своих узлов, и провожающие стали волноваться:

— Да где же ваш сын-то, бабушка?

Старушка стояла теперь тихая, опустив руки, будто просила простить сына: дескать, что-то, наверное, случилось, припоздал малость, сейчас должен появиться…

Поезд стоял двадцать минут. Давно уже разошлись-разъехались и прибывшие, и встречавшие, одна лишь старушка стояла пригорюнившись. Пассажиры расходились по местам, но все еще поглядывали в окна — не покажется ли сын?

Поезд тронулся. Старушка подняла голову, грустным взглядом провожая свой вагон. Ей кричали, ободряли, сочувствовали…

В вагоне долго молчали. Пожилая женщина, два года назад схоронившая своего сына, вдруг всхлипнула, поднесла к глазам платок:

— Вот уж мать-то встретила бы, не опоздала. Хоть камни с неба вались!.. На крыльях бы прилетела! Ползком бы приползла!..

Удивительно ясным, тихим и солнечным было это зимнее донбасское утро на исходе января. В средней полосе России такое можно наблюдать лишь в марте… Снег в эту зиму выпал лишь недавно, а до этого даже на лыжах прокатиться было негде.

Хорошо в лесу. Можно бродить в любых направлениях не увязая. Под ногами то снежок скрипит, а где и сухая листва прошуршит.

В лесу полно стрекотух-сорок. Они уже завидели человека, и вот передают одна одной: «Идет человек. Без ружья. Так — праздный». И сорочий разговор тоже праздный — просто обмен информацией.

И вдруг метрах в трехстах от меня сороки увидели что-то весьма любопытное: заголосили, ринулись со всех сторон на крик — поглазеть, пошуметь. Бросился и я туда со всех ног: знаю, сороки поднимать зря гам не станут. А шум и гвалт — навстречу мне! Остановился я на краю полянки, и вот выскакивают на нее, в двадцати метрах от меня, три лисицы: самка и два лисовина. Лисья свадьба! Слышал о таких, а вот самому довелось увидеть впервые. И как ведь увлеклись — забыли всякую осторожность! Прогарцевали от меня в десяти метрах — самка впереди, а кавалеры — за нею. Один из них, который повыше ростом, попышнее, чуть притормозил, обернулся к сопернику, налетел на него — и пошла потасовка! Взвыл тот, что поменьше, от злобы и боли, завизжал так, будто его режут.