Владимир Кантор: Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

— По койкам, по койкам! Профессор с обходом идет.

Видно, что было это большим событием. Сам зав. отделением, профессор Радамантов, решил обойти свои владения. Шел хозяин.

— Ты, Борис, только ему не груби, — шепнул Славка. — Просто скажи, что ты уже на поправку идешь и на диагностическую операцию не согласен.

Я кивнул, влез на койку, но не лег, остался сидеть, готовясь к разговору. И вот в сопровождении свиты, среди которой был и Тать, вошел владыка. Это был невысокого роста восточный человек, уже за пятьдесят, уже располневший, но хороший костюм сидел складно. И, как все восточные люди московского или петербургского разлива, выглядел он много интеллигентнее сопровождавших его туземцев, как, впрочем, насколько я мог вспомнить, и своих горных соплеменников. У тех при всем благородстве осанки, вырабатывающейся хождением по горам, не было европейского лоска, который внес в палату профессор Радамантов. И тем не менее подчиненных, к которым, наверно, бывал иногда и милостив, держал он в полном повиновении: они заглядывали ему в глаза и держали наготове блокноты и карандаши. Я заметил, что Шхунаева среди них не было, значит, он не входил в число любимчиков профессора, и, значит, у Татя поддержки не будет.

— Ну-с, к делу, — сказал профессор. — Я слушаю.

Обращался он к Татю, и тот вышел из толпы свитских.

— Вот эти трое на выписку сегодня. — Он указал на Славку, Юрку и новенького — приблатненного мужика. — Этого молодого человека после аппендэктомии на консультацию: температура чего-то держится…

— И с чего бы это ей, подлой, держаться? — пошутил профессор Радамантов, и сразу угодливо захихикали пять или шесть физиономий.

Улыбнулся шутке начальника себе в бороду и Тать и продолжил:

— Деда надо на перевязку, пора уже отводные трубки снимать. Ну а здесь, Рубен Грантович, — он кивнул на меня, — плановая диагностическая лапароскопия. Больной предупрежден.

— Понятно, — ответил Радамантов. — Информация у вас получилась обстоятельная. Продумали почти все, только забыли…

— Я не давал согласия, он это забыл! — прервал я профессора, боясь, что он сейчас уйдет и моя жалоба по начальству не получится, шанс потеряю. «Так и заключенные у нас, небось, ждали прихода начальника, жаловались, а потом им еще хуже приходилось», — промелькнуло в моих расстроенных мозгах, пока я говорил.

— Обождите, Борис Григорьевич! — обратился он ко мне вдруг по имени-отчеству. — Я еще не кончил. А прерывать акт, как мы все знаем, очень неполезно, — добавил шутку для челяди.

И челядь в белых халатах снова дружно улыбнулась шутке профессора. А профессор продолжил:

— Только одно забыл наш дорогой Анатолий Александрович, что он не отгулял свой очередной отпуск. Поэтому с этого дня мы считаем его в отпуске, а к вам, уважаемые больные, через десять минут придет другой палатный врач, которому он сейчас сдаст свои дела. А новый врач — новые песни.

«Какой очередной отпуск? Только год начался, на дворе январь», неповоротливо соображал я. Пока я соображал, Радамантов ухмыльнулся, повернулся и стремительно вышел из палаты. Свита — за ним.

Я сделал движение рвануться за ними следом, задержать, сказать, договорить, исчерпывающее объяснение получить!.. Славка соскочил с постели.

— Не суетись! — сказал он. — Пойду Кларине твоей скажу, чтоб не волновалась там внизу. Радамантов этот, если и не отменил, то уж, по-моему, операцию твою отложил.

— Наверно, Славка прав, — поднялся и Юрка. — А я пойду жене позвоню, чтоб приезжала после обеда с машиной. Заодно и тебя подбросим, — сказал он Славке, догоняя его.

— Дело, — согласился тот. — Спасибо.

И они вышли. Я откинулся на подушку. Что-то менялось, но я не мог понять почему.

Первую разгадку я получил через несколько минут.

— Фу, ну и воздух у вас! Неужели проветривать нельзя? — раздался тихий голос, вежливый и добродушный. — Как ни отказывался, пришлось за палату взяться. А вообще-то я диагност. Укройтесь, а я немного окно приоткрою.

В палате стоял высокий полный мужчина в белом халате. Лицо его — да, как описать его лицо? — оно выражало отсутствие всякой страсти, всякой фанатической идеи, скорее благорасположение, было хорошо выбрито, благоухало одеколоном, щеки были полные и свежие. Он приоткрыл створку окна, причем прикрыл Пашу одеялом и заметил:

— Минутки на три, не больше, ладно, тезка? Меня Пал Палычем зовут, объяснил он всем. — А с твоим, тезка, делом я разберусь. Меня все равно на все консилиумы зовут. Ну вот, хоть дышать теперь можно…