Коллектив авторов Религия: Старинные рождественские рассказы русских писателей [сборник]

«Лукавый озорует!» — подумал Фалалейка, выругался и отправился к своим салазкам.

Фалалейка вышел из кустов, хотел было раскурить трубку и полез в карман, но внезапно оцепенел в этой позе. То, что увидел он, показалось ему сверхъестественным. В нескольких шагах от Фалалейки по льду озера шел человек и вез его салазки и его, Фалалейкина, волка. Сначала капканщик не мог произнести от изумления ни одного слова и стоял неподвижно, хлопая, как сова, глазами. Так прошло несколько минут. Месяц осветил везшего салазки человека, и Фалалейка узнал в нем татарина Махметку, такого же дырявого капканщика из соседней деревушки, как и он. Махметка, согнувшись, вез салазки и точно плыл на лыжах. Фалалейка вышел из оцепенения и бросился к татарину. Он схватил его за руку и изменившимся от злобы голосом закричал:

— Не трожь, это мое!

— Нет. — Татарин мотнул головою и хотел продолжать путь.

— Мое! — повторил Фалалейка, хватая Махметку за обе руки и пытаясь вырвать у него веревки от салазок.

— Нет, — покачал головою татарин, — это наше.

Фалалейка пришел в бешенство.

— Врешь, это мое! — Он завизжал, как баба, и схватил Махметку за лыковый кушак. Он засопел, зарычал и пытался повалить Махметку на землю. Но татарин был вдвое сильнее Фалалейки, и вскоре Фалалейка очутился на снегу под Махметкой.

И тогда татарин встал и снова взялся за салазки. Но Фалалейка и не думал так легко уступать добычу. Он поправил штаны и снова бросился на Махметку с прежнею яростью.

— Не трожь, бритая башка, это мое! — крикнул он.

— Нет, это наше, — покачал головою татарин, — у меня дети кушать хотят!

Фалалейка озверел. Он знал, что в санях лежит не волк, а хлеб, соль, водка и порох, все то, что он привык ценить очень дорого.

— Так ты эдак? — завизжал он и уцепил татарина за кушак; но снова очутился внизу под Махметкой.

— Так ты эдак? — Фалалейка выхватил из кармана нож, быстро раскрыл его и ударил татарина в живот.

Махметка изумленно раскрыл глаза, позеленел, как-то растерянно улыбнулся и свалился с Фалалейки. Он застонал:

— Убили, теперь кончаться будым!

Фалалейка долго ничего не понимал и смотрел на Махметку, присев тут же рядом с ним на снег. Между тем Махметка зашевелился.

— Слушь, — сказал он, видимо, с трудом, — кончаться будым, отнеси детям хлиэба.

Он приподнялся и сел. Его лицо было белее снега. Он покачал головой.

— Давно детям хлиэба нет; очень кушать хочет, — говорил он, прерывисто дыша. — Лисица капкан не бежит, волк не глядит, заяц и не нюхал. Тетерев летает — пороху нет. Кончаться будым, хлиэба детям принеси, добрий человек.

Махметка чмокнул губами и вздохнул.

— Э-их, скверно дело, кушать хочитце, хлиэба нет!

Махметка снова растерянно улыбнулся. Сквозь его полушубок просачивалась кровь. Он застонал.

— Нутро режет, добрий человек, огнем палит, буравом вертит, помырать надо. Эхе-хе-хе!

Фалалейка долго без движения, как истукан, смотрел на татарина и будто ничего не понимал. А потом в его голове зашевелились мысли, лениво и медленно, как оттаивавшие снега. И тогда он наконец понял все: он, Фалалейка, убил человека. Человека убил! Фалалейка весь всколыхнулся под этой мыслью, будто под ударом кнута, и затем снова застыл в прежней позе.

Вместе с тем в его сердце, где-то в самом темном углу его, будто проснулось давно позабытое, поруганное и попранное чувство; проснулось и поползло вон, медленно, робко, как бы стыдясь самого себя и постепенно вырастая. Фалалейке стало внезапно тяжко, и он мучительно затосковал. О чем он тосковал, он и сам хорошенько не знал, но он тосковал, хотя его тоска и была неопределенной. Он тосковал о горькой долюшке, о нужде, о святых угодниках, о которых он слышал в церкви, о скитах, где спасаются Божии люди, о ломоте в простуженных ногах; сидел и тосковал, припоминая всю свою жизнь. Что это была за жизнь? Его детство прошло без радостей, а молодость — в звериной охоте. Он всю жизнь бил зверя и сам озверел душою. Озверел и пырнул человека ножом. За что? За семь целковых? А разве ему легко это? На нем тоже есть крест, как и на других, он тоже крещен святою водою.

Фалалейка понял все это и вдруг заплакал тяжело и горько. А потом, выплакавшись, он сказал тому, с пропоротым животом:

— Слушай, давай я посажу тебя в салазки и отвезу к детям. К утру довезу. Волка продадим и хлеба купим! Тебе и детям!

Фалалейка боялся взглянуть на татарина, ибо теперь ему было бы больно увидеть его лицо. Он услышал: