Ксения Ершова-Кривошеина: Русская рулетка

Все вышли из комнаты, и я могла остаться на некоторое время одна с Ниной Алексеевной - попрощаться.

Было четыре часа утра, я медленно брела домой. Мне предстояло сообщить Игорю Александровичу страшную весть, но не сразу, лучше подождать девяти часов, чтобы не напугать, потом отослать телеграмму Никите в Африку. За одни сутки случилось два несчастья.

* * *

В одной из "лучших" больниц Ленинграда, им. В. И. Ленина, оперировали мою маму. Рано утром пришел хирург. Он не совсем твердо держался на ногах после ночного банкета, праздновался его выход на пенсию, и сегодня была его последняя операция. Из-под белоснежного халата, пропахшего хлоркой, странным образом выглядывали пижама и стоптанные домашние тапочки. Он нагнулся над мамой и выдохнул ей в лицо смесь водочного перегара, закуски и табака.

Уже под наркозом, на операционном столе, мама отдаленно и глухо слышала звуки молотка, вколачивающего в ее бедро гвоздь.

Что вбивалось? Неизвестно. Видимо, так было надо. Затуманенный взгляд хирурга и дрожь в руках сыграли роковую роль. Предмет, который должен был надежно соединить кости в шейке бедра, - прошел рядом. Это был не обычный гвоздь, а достаточно увесистый, многогранный, десятисантиметровый предмет, с остро отточенным концом. Пройдя рядом с костью, он уперся в живую ткань. Это был не просто предмет, а деталь военного самолета, из ценного металла титана. С одной стороны винтовая нарезка, а с другой - ручная заточка. Боль после операции - нестерпимая, непроходящая. "А ты что хочешь? Кости-то нужно соединить, чтобы нога не болталась. Мы тебе гвоздик вбили. Учти, из ценного металла! Его через четыре месяца нужно вынуть и нам вернуть... - сказал хирург маме. - Ты, кажется, в Париж собиралась? Оставь эти мысли, лежать тебе месяца три, а потом будешь учиться ходить. Да, и еще нужно проверить твой рентген! Мне он не нравится, может быть, рак костей". Хирург любил аккуратность и правду: когда-то он был фронтовым хирургом во время войны в структурах Смерша.

Рентген повторили, результат показал, что рак костей - в прогрессирующей стадии. Маму выписали из больницы через десять дней, рентгеновские пленки на руки не дали - не положено, должно пойти в архив. Помог семейный "блат": благодаря другу-хирургу снимки просмотрели еще раз и выяснилось, что они принадлежат другому больному, - перепутали фамилию. Диагноз был ошибочным, но боли в ноге не прекращались, хотя все врачи и даже "семейный" утверждали, что операция прошла хорошо.

За то время, что мама лежала в ленинградской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дни переходили в недели ожидания, и казалось, что кошмар непредвиденности событий не имеет конца. Трудно сейчас вспомнить, как мы действовали изо дня в день, но решения приходилось принимать интуитивно и по возможности обдуманно. Но чувство полного бессилия, что это конец всему, - было для нас очевидно! Мы думали обождать возвращения мамы из больницы и поговорить с ней по телефону. А в Париже навели справки. Выяснилось, что подобная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, через десять дней при занятиях со специалистом уже самостоятельное передвижение с костылями. Ни о каком "гвозде", соединяющем кости, парижские врачи не слыхали, здесь ставили пластиковый протез. Приговор "фронтового хирурга" в больнице им. В. И. Ленина звучал угрожающе.

Наконец маму привезли домой, и телефон ожил. Выяснилось, что нога болит и очень сильно, что у нее температура, но она старается делать массаж, гимнастику, что ей помогают мои подруги, отец постоянно мечется, а Ивана она не отдала в Киев. Более того, мама сказала, что как только у нее сойдет боль, немедленно займется визой и билетами и что ни в коем случае не желает моего приезда.

Времени в запасе было очень мало, продлевать мамин заграничный паспорт было невозможно, его можно было только сдать в ОВИР и все начинать сначала, а для получения визы необходимо было физическое передвижение. Единственный человек, кто мог все это сделать, был мой отец. Но он не хотел! Мы с Никитой умоляли его помочь. Но сопротивление с его стороны нарастало с каждым моим телефонным разговором, все мои доводы о невозможности приезда в Ленинград натыкались на скандал и оскорбления: "Я никуда не буду ходить, ни о какой визе сейчас не может идти и речи! Твоя мать сошла с ума, хочет лететь к тебе в Париж. Если у тебя есть сердце и ты любишь ее, то должна сама быть здесь, рядом. Прекрати мне давать советы, что я должен делать. Я устал, у меня нет денег, а ты мне говоришь, что твою мать вылечат в Париже. Нужно, чтобы она долетела до этого Парижа, а для этого необходимо специальное разрешение на транспортабельность в нынешнем ее состоянии. Кто будет всем этим заниматься? Уж не ты ли, а может быть, Никита? Приезжайте!"