Владимир Гусаров: Мой папа убил Михоэлса

Когда в Рязани я по ковровой дорожке проследовал на второй этаж к "месту ссылки Якира", он указал мне на лежавшее на письменном столе письмо Твердохлебова. Твердохлебов заявлял, что осудит Якира лишь тогда, когда сам перенесет подобные испытания.

Радости эта встреча нам не доставила - прошло две недели, как похоронили Илюшу Габая, к Якиру никто не наведывался. Он был раздражен, предсказывал, что и Солженицын с Сахаровым плохо кончат, подберут и к ним ключи.

- Я тоже думал, что моим прыжкам не будет конца, ан допрыгался.

Солженицына он назвал сволочью.

- На шарашку не стукач не попадет!

Я не мог согласиться - именно на шарашке нужны люди дельные, со знаниями и опытом, стукачи попадают на склад и в каптерку.

Сейчас появились другие люди, не искалеченные с отроческих лет лагерем, надо надеяться, они покажут себя по-иному. Но ведь было время, когда Петр Якир почти в полном одиночестве тянул лямку сопротивления и нес знамя борьбы. Памятник себе он разрушил собственными руками, но до Азефа все же не дотянул.

Последний раз я видел его на проводах Красина, шел долгий нудный разговор о том, что можно пронести через таможню, а чего нельзя, и что стоит сдать на комиссию в антикварный, и сколько можно получить. На вокзал Красин просил никого не приходить, да я бы и не пошел.

Если мне случится пережить Петра, на его похороны я приду непременно, а строгим моралистам скажу: "А где вы были, когда жалкая кучка людей металась и задавала работы целому департаменту?"

Не знаю, правда ли, будто Якир хвалился кому-то из корров:

- Когда меня арестуют, вы узнаете другого Якира!

Когда его арестовали, едва переступив порог следовательского кабинета, он сказал:

- Только не забирайте дочь - она беременна!

Следователь, надо полагать, стал потирать ручки.

А что означал арест Красина, явно и открыто от всего отошедшего, реабилитированного в качестве "тунеядца"?

В это смутное время Красин любил рассказывать анекдот о бедняге, попавшем в аду - вместе с другими грешниками - по горло в жидкое дерьмо. "За что?! Меня-то за что?" На него шикают: "Не колебай волну!"

ЭПИЛОГ

Перед праздником стоюбилея, мая, победы чуть ли не каждый день навещают психиатры.

- Предпринимать ничего не собираетесь?

- Что вы, я сам всех боюсь.

Пришел Евменов.

- Вы знаете, что вас будут брать? Может быть, сегодня. Зайдите на комиссию, кроме пользы ничего не будет.

Зашел в подпитии, пошумел, поулыбался, ушел.

В первый день Пасхи выпил крепко - проснулся в отделении милиции у Автозаводской.

- За что?

- Шатался. Обозвал полицейскими. Протокола о задержании не показали. Следователь сказал:

- Вы плохо выглядите, вам надо полечиться.

Видел он меня впервые, откуда ему знать, как я обычно выгляжу? Надо полагать, стукнули по височку, вывернули карманы, а там лишь записная книжка да пятерка, пропавшая при невыяснен-ных обстоятельствах - было бы что-нибудь "интересное", тогда бы немедля - лечиться, а так:

- М-да... Выглядите неважно...

Еще о многом хотелось бы написать, но лишнюю неделю держать машинку слишком большая роскошь для меня. Особенно неприятно терять одолженную, а это может случиться в любую минуту.

Видел фото Валерии Новодворской, оно стояло на Автозаводской рядом с фотографиями Алтуняна, Буковского, Хаустова. Милое, одухотворенное, скорбное лицо. У нее есть стихотворение "Реквием", начинается так:

Идут не образумясь,

Не скрасив гнева речи,

Наверное - безумцы,

А может быть, предтечи...

Что там, в небесной сини,

Над рамкою рассвета?

Наверное, Россия,

А не страна Советов...

Этими словами я и закончу.

5 мая 1970 года.