Федор Крюков: Станичники

Но было что-то разъедающее даже в его веселье. Никто из этих людей, молодых, здоровых, сытых, много смеявшихся и много певших, не был доволен и спокоен. Все жили в напряженном сознании бездейственной неволи и в постоянном ожидании освобождения от нее, все тосковали о родине, о труде и чувствовали свое отчуждение в этом большом каменном городе, среди чужих людей, занятых своим трудом и с враждою и страхом сторонившихся от них.

Было досадно и тяжело. Тупая тоска грызла. Среди вынужденного безделья кипело сердце тупою злобой, и злоба вымещалась иногда бессмысленно и жестоко на первом встречном человеке.

В шестом часу вечера на гвоздильном заводе тоскливо завыл тревожный свисток. Как побитый щенок, он долго и горько плакал, захлебываясь и взвизгивая, и взывал об участии. Тяжело прогремела пожарная часть, лязгая звонками и весело трубя в рожки, которые как будто хотели сказать: «Мы себя покажем!» Свистки городовых журчащими спиралями сверлили воздух. Трескучий шум расширился, затопил город, принял в себя все пестрые звуки шумно-встревоженной жизни и сыпался безостановочным водопадом.

По телефону затребовали сотню в пешем строю. Выступила третья. Через четверть часа приказано было выступить четвертой — на конях. Казаки выехали рысью. Копыта звонко стучали по мостовой. Доносился шум с той стороны, куда они ехали. Клубы дыма — то черного, то желто-серого — подымались к небу. Иногда широкий язык багрового пламени лизал снизу заводскую трубу.

Сотню остановили у городского сада. Толпы беззаботно-веселого народа бежали в одну сторону. Слышался топот ног, желтых и серых от пыли. Белыми и яркими пятнами пестрели на однообразном темно-сером движущемся фоне костюмы женщин. Долетали отрывки громкого, оживленного говора.

— За две недели должны дать… по закону… ежели расчет будет…

— Дадут! Жди… У Резлера фабрика сгорела, — дали?

— Так то — деревня, а тут — город…

— А в деревне другой закон?

— Чудак! Тут каждый имеет право заявить, а там поди… заявляй…

Дружные, слитые в нестройный гулкий хор голоса вспыхнули где-то там, в дыму. Они напоминали Андрею станицу, степь, кулачный бой…

— Ого… заговорили! — заметил рабочий в круглой шапочке и лиловой рубахе.

— Надо бы и мне заявление сделать, — сказал другой, в летнем пальто стального цвета, — две блузы осталось…

— А у меня картуз. Один козырек семь тысяч стоит…

— Не от твоего ли козырька загорелось-то: ведь он целлулоидный?..

Опять взметнулся кверху разноголосый шум и, колыхаясь, перекинулся вдаль, потом подался назад и на мгновение утопил все тревожно-разнообразные звуки пожара. Вдруг послышалась команда, и первый взвод помчался карьером. Андрей, не зная и не интересуясь знать, в чем дело, машинально поскакал вслед за другими. На повороте за угол он увидел бегущих непрерывным потоком людей. Топот ног, смешанный гулкий шум, отдельные крики и визг — всегда возбуждали его, как шум кулачного боя, и толкали в самую гущу.

— Жиды проклятые!.. Грузины!.. — кричал какой-то мещанин в коричневом пиджаке, с ненавистью глядя на него и размахивая кулаками.

Он не бежал, а шел колеблющейся походкой поперек улицы, и по лицу его текла кровь. А людской поток обтекал его и мчался с шумным ропотом и криками в одну сторону. И, глядя на это дико мчавшееся испуганное стадо, трудно было удержаться от соблазна погони и ударов… Что-то подымалось внутри — дикое, жестокое, опьяняющее… И, не рассуждая, повинуясь лишь охватившему его хищному возбуждению, Андрей размахнулся и нанес первый удар мещанину в коричневом пиджаке.

— Ай батюшки! — услышал он воющий крик уже позади себя, врезываясь в бегущую толпу и продолжая размахивать плетью…