- Да, - серьезно отвечает Кимврог. - И тебе того же.
- Аминь, - говорит инженер.
На ногах негнущихся вместе с инженером иду, и пересекаем весь зал наискось, по раскачивающемуся полу, они землетрясение все же решили приурочить к этому торжеству, думаю я, я все время опасаюсь падения, и трудов невиданных мне стоит удержаться. И его гордость около власти абсолютного. Не меньше ли стало теперь моих вылазок в область немыслимого? Но разве автоматизм изощренности не овладевает все более мною?! Подчеркнуто неспокоен. Старики отвечают юношам злобой на их кричащие идеи. К двум микрофонам подходим, установленным против трибун, и тишина нависает над залом, будто полотно из напряжения сотканное. А где-то в иное время я, может быть, окажусь сентиментальным. Но долее длить невозможно. Немыслимо. Сперва.
- Панихиды есть колыбельные для усопших. У нас сегодня не панихида, но торжество, - просто начинает Робинсон, и все переворачивается, происходит обвал, катастрофа, крушение, весь лед рассыпается на миллионы осколков, которые обдирают изнемогающее ожидание. - Торжество, ибо мы сегодня приветствуем мужество. - Все обо мне. Каждое слово инженера подобно гвоздю, забиваемому в виски и в затылок, в бедра и грудь. И все же далеко где-то, вовне. Мне снова нужно разжечь мои прежние оргии восторга, но я отчего-то напрочь забыл все свои доводы, которые когда-то убедили меня. Подвозят стол с простынею и ставят позади нас, подносят столик с инструментами и прочее медицинское оборудование.
- Что с нами происходит? - еще говорит. - Уроки истории суть похмельный синдром участников душераздирающих и радостных катаклизмов существования; история - перечень наследственных недугов цивилизаций. И взлетаем мы уже по одному из головокружительных отрогов смертоносной божественной асимптоты. Не век наш - изобретатель страха, но только величайший исполнитель живого опыта его. Нет, мы не романтики, не сумеречные романтики. Прагматизм в каждом нашем вздохе. И что нас интересует? Существование последнего человека, полное новой мифологии предрассудков и благорасположенности. Если кто-нибудь может назвать что-то неисчерпанное, неизведанное, неиспробованное, свежее, мы немедленно все отменим. - Речь его замирает в паузе, и молюсь, чтобы и вправду что-то назвали. И сам тоже лихорадочно ищу. По-прежнему не знаю, чего ожидать мне с моим убийственным ощущением таланта. Я инспектор общественных обстоятельств, и только доказать пытаюсь целый ряд роковых невиновностей. Но - всего только риторика. Робинсон продолжает, а я стою, на мгновение оглушенный, и не слышу его слов.
- Наступление заката иногда совпадает с расширением арсенала наслаждений, или совпадает всегда. Но, где человек, там всегда и желание, а нам только изменяет их терпкость, их отчетливость. И вот он перед нами - наш герой, наш избранник, наш патриций. Смотрите на него, смотрите на него сегодня. Потому что завтра вы уже будете тысячи и тысячи платить, чтобы только взглянуть на него, чтобы только пожать ему руку. Мы не знаем, каковыми окажутся его открытия, поиск его всегда будет свободным, и уже очень скоро он сам, наверное, расскажет нам об этом. Наш герой - Губка! вдруг кричит инженер.
- Наш герой - Губка! - единодушно подхватывает зал.
- Быть может, он еще когда-нибудь восстанет перед нами со своею пропагандою трепета. Нужно умело содержать себя в болезни исступления и самопоглощенности. Мы должны знать, что наше время прошло! - кричит инженер в микрофон, руки в кулаки сжимая.
- Наше время прошло! - громогласно повторяет зал.
Конечно, он упрощает, думаю я, ему все время приходится подстраивать свое выступление к возможностям этого пестрого собрания, а иначе бы он стал говорить совсем по-другому, наверное.
- Немалый путь пройден от Адама до Губки! - громко говорит инженер, и каждое слово его отзывается грохотом в зале.
- От Адама до Губки! - в ликовании повторяют трибуны.
- Может, малыш тоже захочет что-то сказать? - поворачивается ко мне Робинсон. Никогда не видел, чтобы человек настолько излучал праздник. Во мне. Сецессия.
- Ничего, - громко говорю в микрофон. Яростно зал взрывается аплодисментами, я вздрагиваю и чуть было не аплодирую тоже. Минуты такой в жизни не переживал я. Дыхания мне моего не хватает, и только жадно спешу насладиться воздухом. Жаль, что не придется скрывать антипатий и монологи свои приукрашивать радостью. Дрожь безнадежности будет предвестником всех воспалений. Истины способны приносить только временное облегчение. Возможно.
Читать дальше