Алексей Писемский: В водовороте

Елену страшно поразило это известие, но она пересилила себя и как бы даже довольно равнодушно проговорила:

– Вот вздор какой!

– Нет-с, не вздор! – возразил ей Елпидифор Мартыныч.

Он полагал, что всякой даме приятно услышать, что какой-нибудь мужчина застрелился от любви к ней: сей хитрый старик успел уже каким-то образом совершенно втереться в дом к Оглоблиным и сделаться почти необходимым у них.

Елена не стала с ним более разговаривать об этом происшествии и по наружности оставалась спокойной; но когда Елпидифор Мартыныч ушел от нее, то лицо Елены приняло почти отчаянное выражение: до самой этой минуты гнев затемнял и скрывал перед умственными очами Елены всякое ясное воспоминание о князе, но тут он как живой ей представился, и она поняла, до какой степени князь любил ее, и к вящему ужасу своему сознала, что и сама еще любила его. Принадлежа, впрочем, к разряду тех существ, про которых лермонтовский Демон сказал, что для них нет раскаяния, нет в жизни уроков, Елена не стала ни плакать, ни стенать, а все, что чувствовала, спрятала в душе; но как ни бодрилась она духом, тело ее не выдержало нравственных мук: Елена сделалась серьезно больна, прохворала почти полгода и, как только встала с постели, уехала с сыном за границу. Возвратясь оттуда несколько поздоровевшая, Елена, по-видимому, исключительно предалась воспитанию сына: она почти не отпускала его от себя никуда, беспрестанно с ним разговаривала, сама учила его. Кроме того, Елена повела очень большую переписку с разными заграничными своими знакомыми, которые тоже ей часто писали.

В одно утро Елена сидела, по обыкновению, с своим ребенком. Сынишка ее стоял около нее, и она сейчас только восхищенная его понятливостью, расцеловала его в губки, в щечки, в глаза, так что у мальчика все лицо даже покраснело; вдруг вошел человек и доложил, что Миклаков ее спрашивает.

– Ах, проси… очень рада! – воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.

Лакей ушел звать гостя.

– Вы решительно являетесь, как молодой месяц! – говорила Елена, встречая Миклакова.

– Да и вас я застаю всякий раз в новых фазисах! – отвечал ей тот не без насмешки; затем он сел и начал пристально смотреть на Елену.

Надобно было иметь не весьма много наблюдательности, чтобы подметить, какие глубокие страдания прошли по моложавому лицу Елены: Миклакову сделалось до души жаль ее.

– Но давно ли, однако, вы вышли замуж? – продолжал он совершенно уже другим тоном.

– Вам, может быть, больше хочется спросить – зачем и для чего, собственно, я вышла замуж? – возразила ему Елена.

– Зачем и для чего вы вышли замуж? – повторил за нею Миклаков.

– От голоду – больше ни от чего другого!.. Пришлось так, что или самой с ребенком надобно было умереть от нищеты, или выйти за Оглоблина… Я предпочла последнее.

– О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!.. – воскликнул Миклаков. – Вот вам и могучая воля человека! Все мы Прометеи [174], скованные нуждой по рукам и по ногам!

– Еще как скованы-то! – перебила его Елена, для которой, видимо, тяжел был этот разговор. – Но где вы были все это время?

– Был я в Малороссии, в Киеве, в Одессе, на южном берегу Крыма и на Кавказе.

– Что, как вам там везде понравилось?

– Очень везде не понравилось. Малороссия – природа прекрасная, но это еще дикие степи. Киев наш святой – смесь киево-печерского элемента с польско-шляхетским. Одесса, наш аки бы европейский город, в сущности есть город жидов и греков. В Крыму и на Кавказе опять-таки хороша только природа, а населяющие их восточные человеки, с их длинными носами и бессмысленными черными глазами, – ужас что такое!.. в отчаяние приводящие существа… так что я дошел до твердого убеждения, что человек, который хоть сколько-нибудь дорожит мыслью человеческой, может у нас жить только в Москве и в Петербурге.

– А этого демократического, революционного движения неужели нет в провинциях нисколько? – сказала Елена.

– Подите вы! – воскликнул Миклаков. – Революционные движения какие-то нашли!.. Бьются все, чтобы как-нибудь копейку зашибить, да буянят и болтают иногда вздор какой-то в пьяном виде.

– Странно!.. Я думала совсем другое!.. – произнесла Елена как бы в некотором раздумьи.

– Мало ли что вы думали! – отвечал ей насмешливо Миклаков.

– Ну, а вы теперь постоянно думаете в Москве жить? – спросила его Елена.

– В Москве, – отвечал протяжно Миклаков, – хоть и тут тоже мало как-то хорошего для меня осталось, – продолжал он. – Такие новости услыхал, приехав: князь, с которым я хоть и поразошелся последнее время, но все-таки думал опять с ним сблизиться, говорят, умер, – застрелился!