Владимир Тендряков: Охота

Зал аплодировал, зал воодушевленно вопил:

- Позор! Позор!!

На Тверском бульваре стояли синие сумерки, еще не зажглись фонари. Под ногами шуршал палый лист, и пахло почему-то мякинной пресностью давно сжатых полей. Бабье лето так затянулось, оно так устойчиво прекрасно, что становится даже не по себе - уж не перед страшным ли судом отпущена эта благодать в таком излишке?

Все ребята разбрелись кто куда. Те, у кого были хоть какие-то деньги, остались в ярко освещенном, шумном ресторане Дома литераторов. У кого в Москве были знакомые, укатили в гости. В нашем студенческом подвале сейчас пусто, пованивает плесенью и лежалым бельем, как в каптерке ротного старшины.

Парочки по-весеннему целуются на скамейках. Я выбрал скамейку, свободную от парочек, и уселся. Шаркая подошвами по палым листьям, двигались бесконечные прохожие. Вспыхнули фонари - матовые луны по ранжиру среди голых ветвей.

Рядом со мной опустился человек в кепке с длинным твердым козырьком, с узким лицом и ломко хрящеватым носом. И я сразу узнал его - тот самый пророк прохожий, который рассуждал с нами о классовой ненависти. Я обрадовался: худо быть одному в населенном бульваре, где целуются парочки.

- Вы не помните меня?

Он не спеша с достоинством повернул в мою сторону свой угловатый нос под твердым, агрессивно выпирающим козырьком, сказал:

- Так ли уж важно - помню ли я, помните вы. Вам хочется услышать человеческий голос, мне - тоже. Поговорим.

- Хороший вечер, господин непомнящий.

- Вам хочется что-то спросить меня. Не стесняйтесь.

И я спросил:

- Скажите, чем отличается интернационализм от космополитизма?

Он ответил почти любезно:

- Должно быть, тем же, чем голова от башки.

- Почему же тогда космополитизм осуждается?

- Действительно - почему? Белинский называл себя космополитом, и Маркс... Люди, пользующиеся у нас уважением.

- Ну, а сионисты, эта организация... Они не выдуманы, они на самом деле есть?

- Если были немецкие националисты, если есть русские, то почему бы не быть еврейским?

- Как-то вы всех в одну кучу.

- Несхожи?

- Нет.

- Комнатная болонка тоже не похожа на дога, но суть-то у них одна собачья.

- Одна суть у немецких фашистов и у сионистов?

- И у наших русопятов тоже. Не выгораживайте. Все одной собачьей породы, только возможности разные. Если б сионисты были столь же крупны и зубасты, как германские нацисты, наверняка стали бы так же опасны для мира.

- Мы крупны... Мы, наверное, и зубасты... - произнес я, чувствуя, как подымается во мне враждебность к этому бесцеремонному человеку.

- То-то и оно, - не моргнув глазом, согласился незнакомец. - Известный ученый Лоренц как-то сказал: "Я счастлив, что принадлежу к нации, слишком маленькой для того, чтобы совершать большие глупости". Он был голландцем, ну а мы с вами - русские. Нас двести миллионов.

- Вы стыдитесь, что вы русский? - спросил я.

Он сидел, распрямившись, тощий, со взведенными хрупкими плечиками, узкое лицо, скривленный нос, остро врезающийся в густую тень под козырьком, надежно укрытые глаза.

- Нет, - сказал он наконец. - Но боюсь... Боюсь, как бы не пришлось стыдиться. - Помолчал, ощупывая меня из мрака настороженным под козырьком взглядом, добавил: - Молодой человек, разве вы не видите, что на это есть основания.

Почуяв в доме беду, заплакала в соседней комнате Дашенька. Дина Лазаревна оставила Юлия Марковича одного.

В кухне, как всегда по вечерам, сидели Клавдия с Раисой друг против друга за чайником, за початым батоном.

Тихо...

Стряслось непонятное. Сорок семь лет прожил на свете Юлий Маркович, мимо него прошли тысячи людей, знаменитых и безвестных, талантливых и заурядных. Самым ярким из этих тысяч, самым достойным был Саша Фадеев. Сколько раз глядел на него со стороны и удивлялся: умен, талантлив, открыт душой, даже внешность его какая-то триумфальная, в ней - мужество, в ней - сила, в ней - простота, бывают же такие! Юлий Маркович как одним из самых больших достижений своей жизни гордился, что в числе первых разглядел Фадеева. И этот лучший из людей сегодня на глазах всех, без жалости, не терзаясь совестью... И ложь, ложь, грубая, наглая, бесстыдная! "Вспоенный, вскормленный, продал родину!.." Лучший из людей! Противоестественно! Безобразное чудо! Не хочется жить.

Зазвонил на столе телефон. Опять Вейсах?.. Ах, все равно, все равно! Он не станет ругаться с Семеном. И встречаться с ним тоже не станет. Зачем?..

- Я слушаю.

- Юлий... Выйди, пожалуйста... К памятнику Пушкина.