Как и договаривались, они пришли в Кривоконюшенный к девяти вечера. Ждали Глину. Было известно, что он на совещании у президента, телефон его был отключен и в девять, и в десять. В одиннадцать и звонить, и ждать перестали, а поскольку выпивать начали сразу, как пришли, то встреча обещала плавно превратиться из делового свидания в товарищескую попойку. Спасибо Протасову, теперь он знал, куда идет, и принес с собой большую сумку с выпивкой и закуской. Не сам, понятно, принес, шофер, надрываясь, клонясь на один бок, притащил за ним и уехал: Протасов предполагал, что ночевать останется у Телки... И все-таки вечер с самого начала не заладился. В десять собрался и уехал Верка Балабанов: сказал, что ему надо сегодня быть в стрип-клубе. Тут же встала и ушла Телка: у нее там что-то произошло с хозяйкой, надо было ее проведать. Она обещала вернуться, но, кажется, так больше и не пришла. Или приходила и опять ушла, однако это уже позже, много позже... Гриша и Василиса мужественно развлекали мэтров разговором - в основном по теме дипломного спектакля, - но чувствовали себя неловко. Гости собрались уже уходить, разлили по последней "на посошок", однако в этот момент ожил мобильный Протасова. Протасов сидел за столом, слушал, что ему там говорят, что-то тихо спрашивал, и все видели, что лицо его становится серым. Закончив разговор, он взял было рюмку с водкой, хотел что-то сказать, но вместо этого поставил водку на место, налил полстакана коньяка и выпил.
- Глину убили, - сказал он наконец. - Полчаса назад, здесь, во дворе, прямо за дверью...
Во двор их не выпустили. Там уже работали следователи, милиция, какие-то еще службы, двор был освещен сильными лампами, и по темным стенам окружающих домов метались гигантские тени. Кто-то фотографировал, и время от времени суетящиеся люди словно застывали на миг в свете голубой вспышки. Вообще все это было похоже на киносъемки. Темное тело лежало прямо посредине двора. Магорецкий и Протасов постояли минуту в дверях подъезда и вернулись в квартиру.
- Теперь нам есть, что делать, - сказал Магорецкий. - Мы будем пить за упокой. А вы, ребята, идите-ка спать, - добавил он, видя ужас и отчаяние в глазах Василисы и растерянное лицо Гриши Базыкина. - Идите, и нам без вас будет спокойнее...
Оставшись одни, действительно выпили за Глину. Хороший был мужик, жить бы ему еще и жить... но больше о нем и не вспомнили ни разу. Говорили о своем. Так разговаривали, словно давным-давно были знакомы. И даже дружны. Впрочем, говорил главным образом Магорецкий, а Протасов обслуживал его монолог, подливая коньяку и заваривая кофе...
- Папа очень переживал, что у меня ничего в жизни не получается. Мой бедный папа так и умер, уверенный, что из меня уже ничего путного не выйдет. Я уже взрослым был, институт окончил, женился... Ну, конечно, меня в то время уже "Правда" назвала "театральным хиппи", я вел кружок в каком-то клубе, и все понимали, что со мной все кончено. "Поставь "Кремлевские куранты", и они от тебя отстанут, ты сможешь работать в театре", - ему важно было, чтобы я вернулся в систему. Он всю жизнь был в системе и никак иначе не представлял себе... Правда, систему эту он имел как хотел. Всюду у него были друзья и знакомые. Он был то, что называется блатмейстер. Если в театр, то на лучшие места, если на футбол, то чуть ли не в правительственную ложу, если в санаторий, то Совета Министров. А по должности был инженер-строитель, жилые дома строил, но в последние годы работал в закрытом конструкторском бюро, где его должность громко называлась "заместитель генерального конструктора по строительству". Когда он умер, в "Вечерке" дали маленькое сообщение "с прискорбием" о смерти "заместителя генерального конструктора Магорецкого". И всё. Старые знакомые звонили в изумлении: о нем ли это? "Ну, Венька - заместитель генерального! Даже после смерти взял больше, чем полагалось". В то время было четко расписано, кому что полагается. И каждый стремился ухватить побольше... Я очень любил отца. Он был еврей, некрещеный. За некрещеных молиться вроде нельзя. Но я молюсь: "Упокой, Господи, душу раба твоего некрещеного Вениамина". Ничего, молитвы не пропадают. И мою молитву Господь куда-нибудь пристроит... Когда отец умер, я как-то совсем потерялся. Весь день рыдал, как ребенок. Иду по улице, и вдруг подступает, я начинаю рыдать - взрослый мужик, под тридцать уже. Поминки надо было устраивать, по магазинам ходить, а я хожу и рыдаю. У меня от слез даже лицо как-то изменилось, какая-то гримаса на нем застыла, словно я улыбаюсь. Все считали, что я рехнулся: у человека отец умер, а он ходит и улыбается блаженно. Или рехнулся, или мерзавец бездушный...
Читать дальше