Богдан Сушинский: Странники войны

— Хотя еще несколько минут назад вы вели себя, как зазнавшийся тыловой штабист.

«Что это с ней?» — удивлялся Отто, не ощущая, чтобы психическая атака Лилии хоть каким-то образом отразилась на его настроении.

При всем том страхе и почтении, что окружали его после теперь уже легендарного похищения Муссолини, язвительность Фройнштаг оставалась тем последним раздражителем, который время от времени способен был возвращать его к беззащитному миру «простых смертных». Исходя из сугубо профессиональной привычки на всякий случай оставлять канал связи с любым интересующим его источником, он старался удержать в сфере своего влияния и этот, не самый спокойный и целительный. Язвительно-агрессивной она обычно становилась только тогда, когда в ближайшем окружении оказывалась какая-то залетная юбка... вроде «смазливой итальянки» княгини Марии-Виктории Сардони. Но в этот-то раз...

Тем временем сама Фройнштаг вопросами наподобие «что со Скорцени?» не терзалась. Она всегда знала «что с ним». «На сей раз он уже раскаивается, что повел себя со мной слишком официально, и хоть сейчас готов наброситься на меня. Если его что-либо и сдерживает, так это несоответствие обстановки».

— Я не права, господин штурмбаннфюрер? — спросила Лилия, наслаждаясь не только прекрасным вином, но и сознанием того, что Скорцени не дано постигнуть истинный подтекст ее вопроса.

— Это уже из области философии.

— Как только доходит до чего-либо сугубо конкретного и земного, мужчины предпочитают углубляться в философию. Сотворяя ее даже там, где она никогда не ночевала.

«Что бы ни говорила эта женщина, ноги у нее изумительные, — благоразумно рассудил Скорцени, предпочитая не ссориться. — Если ее ноги — это и есть «философия», тогда она права: после каждой более-менее длительной разлуки я безуспешно пытаюсь углубляться в изощренность этого феномена природы».

К чести Фройнштаг, сегодня она не стремилась превращать свой «феномен» в великую женскую тайну. Она сидела, откинувшись на высокую спинку прикаминного кресла и потягивала вино, наслаждаясь им с блаженством истинного знатока этого напитка.

— Вы забыли сообщить о главном. Насколько я понял, фрау Альбина Крайдер уже в «Вольфбурге».

— Иначе здесь не было бы меня.

— Она произвела на вас удручающее впечатление?

— Наоборот. Уж не знаю, насколько она похожа на фрау Браун, поскольку видеться с ней не приходилось...

«Браун очень повезло», — не преминул съязвить Скорцени. Каждый раз, когда рядом оказывалась Лилия, его вдруг обуревал дух воинственного изобличительства, круто замешанного на антиженском сарказме. Понять причину такой реакции Скорцени так и не смог.

— ...Однако настроена эта дама крайне решительно.

— В чем... она настроена столь решительно? В желании играть роль двойника?

— Она из тех женщин, которые оказываются решительными в любой ситуации и любом деле, — отрубила Фройнштаг, не скрывая, что поддерживает такой статус Альбины: — Окажись она рядом с Браун, еще неизвестно, кто из них почувствовал бы себя «двойняшкой», поскольку превращаться в тень первой фрау Германии Крайдер не пожелает. В этом я не сомневаюсь.

— Крайдер действительно готова к подобной миссии? — подался к ней через стол Скорцени. — Поймите, сейчас это очень важно. Одно дело создавать образ, прибегая к пластическим операциям на лице и хирургическим вмешательствам в психику, открывая для себя, что при ближайшем рассмотрении Имперская Тень — всего лишь обычная безликая тень; и другое — когда видишь перёд собой уже готовую взойти на костер Жанну д’Арк.

Фройнштаг задержала взгляд на висевшей напротив нее мастерски выполненной копии картины Франсуа Буше «Венера, утешающая амура», словно поражалась несоответствию ее сюжета тому, что происходило сейчас в старинном баварском замке. Или же, наоборот, вообразила себя в роли Венеры, пытающейся утешить раздосадованного амура...

— Эта не только готова взойти на костер, но и в состоянии сама разжечь его. Вежливо отказавшись при этом от услуг палача.

Скорцени знал, что обычно Фройнштаг не склонна к преувеличениям, особенно когда речь идет о женщинах. Он почему-то ожидал, что Лилия морально уничтожит новоявленную Еву еще до того, как та предстанет пред его очи. Только поэтому к выводам оберштурм-фюрера он проникся сейчас особым уважением.

— И чем же объясняется подобная решительность? Завистью к успеху Браун? Желанием оказаться поближе к фюреру?