Фернандо Аррабаль - Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах

Когда я заподозрил, что адвокат слушает меня, рассеянно кося на сторону, до меня скоропостижно дошло, что он, как я и опасался, безумно влюблен в Сесилию, ящик Пандоры мой. То была порнографическая и низменно бескорыстная любовь, которую не оправдывал тот факт, что он был с ней незнаком. Он, хитрая бестия, избегал упоминания о ней и не обмолвился, даже когда я предложил ему почистить зубы порохом. Лицемер! Я с ужасом понимал, что ему хотелось бы получить от меня ее фото, чтобы увидеть, какова она собой, и подумывал, не предостеречь ли родителей бедной беззащитной сиротки.

До чего же все это было возмутительно! А суд тем временем шел своим чередом, катя потоки чернил и тормозя двумя колесами. Бедняга Тео! Ему выпало жить в стране, где правосудие вымерло вместе с зуавами, если не считать моста Альма {42} 42 Одна из опор моста Альма в Париже украшена каменной фигурой зуава, на которую наносятся отметки уровня воды в Сене при наводнениях. .

Убеленный сединами свидетель, который отродясь не был неизлечимым и даже близко не подходил к Корпусу, показал в разгаре суда, будто видел, как Тео, еще подростком, в родительском доме, убивал свои жертвы при двадцати двух оказиях. Но почему же, коль скоро стиль – это человек, он не вмешался, чтобы предложить контрапункт? Или хотя бы modus moriendi ! {43} 43 Modus moriendi – образ смерти ( лат .). От modus vivendi – образ жизни, способ существования. Как могли присяжные слушать подобные наветы, не считая баранов?

Свидетель – судя по всему – был вынужден признать, что Тео поистине заворожил его, точно зазывала из винной лавки. Он уверял, что все, кто оказывался с ним рядом, погибали, ослепленные его чарами, как тюрбо соусом Нантюа. И для того чтобы услышать столь избитые истины, присяжные вызвали свидетеля, который отрастил седины с целью скрыть, что он никогда не моет голову? Какой пример для молодежи, всегда падкой до волосяных фантазий! Молодежи этой пришлось выслушать, вполуха из-за скверной акустики, целый ряд нелепиц, с благословения судей, для которых молитва под четки была не большим таинством, чем крестный путь к автозаправочным станциям.

Свидетель показал, что даже теперь и несмотря ни на что, равно как и все остальные, он еще любит Тео (старый санкюлот!). Он всегда боялся умереть от руки любимого, как и его товарищи по несчастью, но утверждал, закусив удила и распетушившись, мол, он, в сущности, желал этой смерти, которую Тео дарил своим жертвам с такой любовью, что сердце готово было разорваться – что, собственно, и происходило. Серьезным судом тут и не пахло, свидетель, пользуясь Соломоновым решением и клятвой в Зале для игры в мяч {44} 44 В зале для игры в мяч в Версале 20 июня 1789 г. депутаты Народного собрания приняли решение не расходиться, пока не будет выработана и принята конституция. , нападал на Тео, как свора натасканных собак на диких уток. Какое неуважение к отсутствующему a posteriori!

Тео, если верить этому свидетелю с белыми, как снег – грязноватый – волосами, позволял себя любить всем несчастным, точно козел отпущения. С бесконечной нежностью погружал он их в чувственную и буддийскую нирвану и, зная, что никому не дано пребывать вечно в этом райском и коматозном блаженстве, убивал, чтобы затем уснуть сном праведника. Свидетель театрально обернулся к присяжным и, насколько мне известно, спросил у них: кто не желал бы больше всего на свете растечься желтком и белком под тяжестью Тео? Дегенерат! Мастак делать яичницу, не разбив яиц!

Вконец осмелев, он напророчил, что никакие силы не смогут помешать Тео продолжать свои труды в Корпусе. А если бы он жил в этом мире один? Глупец! В течение ста двадцати минут, показавшихся двумя часами, этот садист предавал огласке кровавые дела, которые ему следовало бы из скромности спрятать в курятнике да еще платочком сверху прикрыть. Старый балабол! Так подло предать дружбу, которая даже ответить ему не могла, поскольку была нема, как косяк сардин в банке.

И этот дурно воспитанный хам поднял правую руку для присяги, не зная, что делает левая!

Бедняга Тео, когда очередной неизлечимый умирал в его объятиях, отведав вермишелевого супа, собственноручно приправленного им цианистым калием, падал с небес на землю и с ног от усталости, как гордый «Титаник» в недра океана.

Сесилия, лоза моя Вакхова, хоть и знать не знала о суде, укладывала Тео в свою постель, разувала и ноги ему растирала в однородную массу, а виски одеколоном. А потом раздевала и с симпатией обнюхивала его искушенную промежность. Все это я не только видел своими глазами, но и прочел несколькими днями раньше в белой книге. Я не мог удержаться и сказал Сесилии, башне моей Пизанской, изящно накренившейся: «Спасибо за это мгновение, оно тронуло мне сердце, как я тронул струну сути». Я думал, что она, потеряв голову от любви, спросит меня: «С кем пришли вы в этот мир, когда родились?» Но поскольку мы с вами в романе, вопросы здесь задаю только я. Положены же автору хоть какие-то привилегии...