Александр Трокки: Молодой Адам

Я играл в пинбол в подвальчике на Джамайка Стрит. В это время там было мало народа. После ланча пошёл в зал суда и обнаружил, что присяжные уже удалились. Репортёры уже приготовили фотокамеры. Я сел недалеко от того места, где сидел день назад, и стал ждать, пока вернуться двенадцать присяжных (три женщины и девять мужчин). Их напыщенность выглядела нелепо. Я подумал, что хотя бы один из них должен был чувствовать себя убийцей. Остальные будут оправданы собственным ханжеством.

Не помню тишины тише той, что последовала за словами его чести Паркингтона, который сказал, что никогда за всю его работу в суде он не чувствовал настолько оправданной максимальную меру наказания. Он сказал это почти с вожделением, и только тогда я понял, что он был сумасшедшим.

Гуна призвали к ответу. Его честь Паркингтон спросил, не хочет ли он что-нибудь сказать до того, как приговор приведут в исполнение.

— Только то, что я невиновен, сэр. Богом клянусь! — промямлил он, даже не решаясь взглянуть на злобно наклонившуюся в его сторону сову.

Реакции на эти слова не последовало. Их смысла, похоже, никто не понял. Сказав это, Гун как бы выпал из происходящего в суде. Думаю, будь он виновен, случилось бы то же самое.

Вдруг раздался женский крик: «Так ты это сделал!» Все глаза посмотрели на неё, довольно полную женщину в чёрном, плачущую в платок — миссис Гун. Молоток судьи призвал ее к порядку. Стоявшие рядом люди помогали ей сесть, а она хныкала: «Лучше ему умереть… лучше ему умереть…!»

— Тишина в суде!

В последовавшей тишине его честь Паркингтон поправил на лысеющий голове шапку и в нос прочитал варварский приговор. Оказалось, что закон требует, чтобы Гун был повешен за шею до наступления смерти. День был указан. Время — раннее утро. Потом его честь Паркингтон своей вставной челюстью произнёс обычную формулу о том, что Бог да смилостивится над душой Гуна.

На мгновение я подумал, не встать ли мне и не изобличить ли его. В теле я чувствовал напряжение, как у игрока, который перед последним призывом делать ставки стоит в нерешительности — поставить ли всё на красное или на чёрное — и с облегчением вздыхает, когда крупье говорит: «Ставки сделаны». Ставка осталась в моей руке — моя жизнь, и я знал, что она уже никогда не придёт в равновесие, что Гун проиграл и теперь был полностью во власти тех, кто его приговорил. Моё тело покрылось холодным потом.

Зал суда был тих, сер и тяжёл со своим высоким потолком, а медные планшеты ламп были высоко и выглядели сурово. Я попытался услышать шум дорожного движения на улице. Мне очень надо было его услышать, но стены, должно быть, были слишком толстыми. И люди молчали, а тишину нарушал только лёгкий кашель, шелест бумаги и скрип ботинок. Не помню, как закончился суд. Я только знаю, что внезапно его честь Паркингтон исчез, и это было начало конца.