Мария Корелли: История детской души

— «Нет,» сказал он, «это совершенно лишнее, сегодня вы должны отдыхать, а завтра мы, быть может, кое-чем и займемся.»

С радостной улыбкой, Лионель поблагодарил его, схватил свою шапочку и весело выбежал в сад. Да — ему было весело… и стыдно как-то было — это сознавать… Ведь, не изменилась же жизнь его, потому что в это утро солнце радостно светило, и птицы распевали свои песни, и сам он шел к милой маленькой Жасмине! — Ничто не изменилось — был он все тот же бедный, одинокий мальчик, брошенный матерью — неужели он так скоро все это забыл — и ее забыл?… Нет, он не забыл… он был не из тех, которые забывают… Но молодость всегда останется молодостью и возьмет свое вопреки всякому горю, всякому притеснению — в это светлое утро никак не мог он чувствовать себя печальным!

От созревшей золотистой нивы, от густой листвы деревьев, от всего окружающая, веяло довольством и радостью — и когда он, из сада, ступил на тропинку, которая вела прямо к древней Коммортинской церкви — тут он думал найти Рубена Дейля и его девочку — на него точно пахнуло общей живительной радостью! Сколько разных планов быстро теперь слагалось в его голове! — он положительно привязался к профессору Кадмон-Гору, и непременно будет просить его, чтобы позволил заниматься под его руководством еще несколько лет, но только у него, т. е. в доме самого профессора. Против этого, ему казалось, что и отец его не найдет что возразить — «и,» продолжал он размышлять про себя: «хотя сам профессор, очевидно, не может объяснить мне то, что я хочу знать про Атом — он мог бы постепенно направить меня на путь, по которому я уже сам, быть может, добрался бы до того, что знать хочу. Мне кажется, что и он теперь меня немножко даже полюбил… в Клеверли мы как-то сошлись, лучше узнали друг друга — хотя вид у него суровый — он добрый — и понимаете меня, а, ведь, очень должно быть трудно старому человеку понимать маленькая мальчика!… Вот и церковь! Как чудно солнышко осветило ее! А, вон, там и м-р Дейль! — и по обыкновению — копает могилу!

Улыбаясь, он ускорил шаг, a затем и совсем побежал! Добежав до калитки кладбища, он неслышно открыл ее и неслышно, на цыпочках, побежал дальше по дорожке — ему хотелось, если где-нибудь по близости маленькая Жасмина, захватить ее врасплох! Он был уже в двух, трех шагах от Рубена Дейля — и вдруг остановился — как-то страшно ему стало: Рубен его не замечал — его седая голова низко склонилась над работой — и глухое, душу раздирающее рыдание вырывалось из груди его, по мере того, как лопата за лопатой выбрасывала сырую землю на зеленый дерн, — а там — в глубине — обрисовывалось маленькое четырехугольное углубление — детская могилка…

В глазах у него потемнело, — горло судорожно сжималось, задерживая дыхание — он весь дрожал и протягивая руки к Рубену, едва проговорил:

— «М-р Дейль!… О! м-р Дейль!…

Тогда Рубен поднял голову, — крупные слезы катились по лицу его, и страшное, немое отчаяние выражалось в каждой черте его… Он молчал, и Лионель, от ужаса, не мог проронить ни слова. Что-то мучительное, — что-то, от чего замирало и холодело его сердце — давило его… он ждал — и боялся услышать голос Рубена… и вдруг Рубен заговорил…

— «Она вспоминала тебя, мой голубчик, да, вспоминала, — последние ее слова были: „Лиле скажите, что его люблю.“ Никогда не забыть мне это — не забыть и той блаженной, ангельской улыбки, которой она улыбнулась, говоря это, — моя Жасмина, мой цветик дорогой!… „Лилю люблю“… это она сказала — и минуту спустя — скончалась!…»

— «Скончалась!…» задыхаясь, точно не своим голосом, произнес Лионель. «Умерла! — Жасмина! Жасмина мертвая! Нет, нет, нет! это невозможно! это быть не может! И вы сами это хорошо знаете… вы, верно, больны, в бреду — не может это быть правда!…»

Тут, точно громом потока оглушило его, глаза его налились кровью, и, как раненый, от боли взбесившийся бедный зверек, он с диким криком кинулся к Рубену, судорожно схватил его за руки и, дрожа всем телом, прижался к нему.

— «Нет, нет! это не маленькая Жасмина! не она «умерла… О, не говорите этого! Не ее вы туда положите, в холодную землю! Не нашу Жасмину! — О, держите меня… держите крепче, — я боюсь… О, Жасмина!… она жива, — ну, скажите же скорее, что это не правда, будто ее уж нет!… это было-бы слишком безжалостно — слишком уже жестоко!»

Рубен Дейль, отвлеченный от своего собственного горя этим страшным порывом отчаяния, бросил в сторону свою лопату и, нежно обняв бедного ребенка, прижал его к своему наболевшему сердцу, стараясь казаться спокойнее, чтобы хоть не много успокоить его.