Анатолий Санжаровский: Оренбургский платок

– Ой! Да ты совсем не больнуша какая кислая. А сущая цунами!

– А неужели зря звали меня девка-ураган? Ураган во мне всё помелькивает... Мне ль над болью сидеть? – И смеюсь: – Ох, мой Бог, болит мой бок девятый год. Только не знаю, которо место!

– Оя, бабуля, да я наотруб забыла... С час как тому на заказ приплавил из района Рафинадик...

Молотуша моя смешалась.

Этот демобилизованный герой – под пушками спал с лягушками – никак не надышится на неё. Пролюбились уже с осени. Ноябрь въезжал в королевские холода, когда парня отпустила в волю армия.

Нет того любее, как люди людям любы.

Любо-с-два!

– Привез ваши любимики... Я нарочно их в сумрак. Спите себе в комочках и не распускайтесь! Я б с ними прискакала во вторник в больницу.

Надюшка шагнула в тёмный угол.

Не успела я и глазом лупнуть, как она поставила на край стола обливной кувшин с вязанкой ало горящих тюльпанов.

От этого костерка без жара радость брызнула во все стороны.

– А ещё, бабушка, новость... Думала я, думала и знаешь, что надумала?

– Скажешь...

– В вязальщицы пойти! Надумала я твою стёжечку топтать...

Дрогнуло у меня сердце. А пошли ж таки ростки от моего труда!

– Вот это, – говорю, – нашему козырю под масть! За такую новость, за тюльпаны я и жалую тебе последненькую свою паутиночку...

Осторожно разгладила я платок на столе, подвинула паутинку Надюшке.

– Носи на здоровье... Помни бабку Блинчиху. Верю, будешь ты знатно вязать... А я... А я... А я... Ты не смотри на мои слёзы... Так они... Что с меня возьмёшь? В позатотошний ещё год положила я дочке, фельдшерке своей, тыщу на книжку. Тыщу положила сыну... Двое у меня... Хоть его и говорят, детки не картошка, поливать не надобно, вырастут и так, а я всё ж своих рублём не обхожу, подсобляю, покуда ноги таскают... Покуда сердце бьёт жизнью... Пенсией меня, славь Бога, не оконфузили... Неплохую получаю да прирабатываю ещё поманеньку. Так что ж не помогать?.. Я, милая моя задушевница, жизнь свою изжила с зажимкой. В крайней бережи отпускала от себя каждую копееньку. В лишках не тонула, даже не купалась... Это вот сейчас, под свал, чуток поводья отпустило. Дети впрочь стали на ноги... Вроде заживно, вольней пошло. Явились шаловатые рублята. Я и сплавляю своим... Не гроб же облеплять деньжурой?.. Не забыла я и себя. Четыре сотни держу на книжке. На похороны... Вишь, про что думает бабка, миленькая...

– Из больницы вырвалась... Ну какие ж тут похороны!? Ну посуди... Да забудь ты про всё про это, бабушка, и не плачь... Ну что ты? Всё ж хорошо!

– Хорошо... хорошо... Надюшка...

– Да нет. Ты только так говоришь. А сама плачешь. Радоваться надо!

– Надо... – соглашаюсь я. – Надо... Но...

Мало-помалу слёзы затихают.

Я ловлю себя на том, что обе мы молча смотрим на платок и не можем отвести глаз.

– Бабушка, а сколько живёт платок? – тихо спрашивает Надя.

– Да ему, как и нашему роду, нет переводу. С годами разнашивается... Снежок, дождик ли – ещё больше пушится, р а с т ё т. Дожди ему, что хлеб человеку. А дожди не обходят нас, Надюшка...

Первая книга художественной прозы. Москва. Издательство «Молодая гвардия». 1985. Отсюда взяты повести «Оренбургский платок» и «Жених и невеста».

Казара – малый тонкоклювый дикий гусь.

Подергушка, повертушка – частушка.

Девушку, не вышедшую до 21 года замуж, раньше на Урале считали в семье лишней.

Красик – щёголь.

Кокурка – белый хлеб, испечённый на постном масле.

Подергу?листой – непостоянный, легкомысленный.

Обаюн – человек, умеющий говорить ласково, льстиво.

Паровая невеста – девушка, которую долго никто не сватает.

Подфигуривать – подсмеиваться.

Подгу?ндорить – взять потихоньку.

Шадым – самогон.

Печливый – заботливый.

Поддувать, поддуть – удаваться, везти.

К часу – кстати.

Под замах – под горячую руку.

Храпы – глухой лес.

Назола – грусть, тоска.

Ибэдэшник (ИБД) – имитатор бурной деятельности.

Алик – алкоголик.

Уважительница – любимая.

Выключка – похоронка.

Мышиный жеребчик – волокита, юбочник.