Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Слабы, беспомощно слабы слова, чтобы поведать всю онемелую застылость моего отчаяния среди этого бреда наяву, мою растерянность и изумление тому, кому не приводилось переживать ничего подобного. Разве сможет он понять ту тоску одиночества, на которую среди всеобщей любви и участия обрекали меня эти таинственные силы? Как было мучительно оставаться наедине с собой, испытывая перед собой страх как перед не изведанным до конца злобным чудовищем, в скрытые намерения которого немыслимо проникнуть до конца, и приходится довольствоваться убеждением, что сам ты зол и опасен и что низость твоя не имеет границ. Это порой могло довести до безумия.

Но не покажутся ли всякому эти строки набором бессмысленных фраз, пригнанных к пустому месту? Не воскликнет ли настойчивый искатель фактов, озадаченный мнимой абстрактностью моего изложения, свое требовательное: «Например?» Что ему отвечу? Фактов не было. Я никого не убил, не ограбил, дома своего не поджег. Я не только не сделал этого, но и мысленно не покушался на что-либо подобное. Да и сколько же было мне в ту пору? Пять-шесть лет. И если даже мысли могут быть рассказаны словами, записаны на бумаге, то скрытые от всех, полуосознанные движения души, подведомственные только совести, не всегда могут быть достаточно отчетливо выражены этими способами. А между тем, не ими ли порой все и определяется? А наружные их проявления, если только возникают, выглядят слишком ничтожными и ничем не могут остановить нашего внимания. То, что смог рассказать об этом, я рассказал, как сумел. Что припомнил, о том и поведал, но виноват ли я, если этого оказывается слишком недостаточно для постороннего глаза? Важно не то, как это выглядит, а внутреннее отношение к этому, освещающее и осмысливающее все происходящее с нами.

Что же касается меня, то, вероятно, происходившее со мною в те годы для многих останется непонятным. Я не был, конечно, сумасшедшим, но вряд ли был и вполне нормальным ребенком. Слишком раннее и какое-то одностороннее созревание, может быть, и возраст родителей, — да мало ли что могло тут сказываться? Много ли мы, в конце концов, знаем, и насколько достоверно то, что мы знаем? Но слишком многое определялось описанными состояниями и переживаемою мною мучительностью этих состояний, чтобы они остались скрытыми, чтобы о них умалчивать.

Каковы же итоги, которые были вынесены мною из постоянной борьбы с этим бесом, борьбы, которая мне самому казалась, чаще всего, бесплодной?

Первый итог. С несомненностью отличая и распознавая влияния этого беса, сознавая их пагубность и сознательно им сопротивляясь, я вынужден был сделать много усилий, направленных к добру, и эти усилия помогали мне в чем-то оставаться лучшим, чем я мог бы стать без борьбы, поддаваясь этим влияниям. Работа над собой, постоянная и упорная, приучала меня в те годы смотреть на себя как бы со стороны, требуя от себя отчетов и удерживая от крайностей, в которые могли увлечь меня эти, лишь наполовину сознаваемые, импульсы. Итог этот положительный.

Второй итог. Зарождение стремлений, противоречивших моей склонности к доброму началу и враждовавших с ним, постоянная необходимость подавлять их, скрывать и не давать им возможности развиваться и порабощать меня травмировали сознание, вызывали чувство постоянной внутренней несвободы и создали определяющее и пронесенное дальше, в долгие годы, убеждение в своей исключительности, исключительности в отрицательном смысле. Это — итог отрицательный.

И еще: в этот период установилось умение четко различать красивое и уродливое, белое и черное, здоровое и больное. И если собственный суд с несомненностью ставил меня в разряд отрицательных, больных и уродливых величин, то искреннее стремление к неосуществимому, к смене своего знака на знак противоположного значения сохраняло свою силу, и никакому жонглерству, никакому самообману, никаким компромиссам с этими знаками не могло быть места. Таков, как мне кажется, третий и, опять-таки, положительный итог всего, происходившего со мною в те годы.

— А потом она что, умерла? Да?

— Про лошадь не говорят — умерла…

— А как?

— Лошадь — пала.

— А корова?

— Корова околела…

— Ну… ну, а собака?

— Собака издохла.

— А остальные как же? Ну, вот бабочка: пала или околела?

— Бабочка скапутилась, — улыбается сестра.

— Скапустилась, — немедленно поправляю я: так мне кажется выразительнее.