Олег Фурсин - Барнаша

Это был самый страшный момент сна прокуратора — момент распятия. Он видел казни и раньше, но не принимал в них непосредственного участия. А тут пришлось быть совсем рядом. Германец был молод, лет восемнадцати — двадцати. Пилат был старше ненамного, всего на пять-шесть лет. Одно дело — убийство в бою, где враг вооружён и опасен, а ты в угаре битвы разишь налево и направо, отвечая на удары. Часто не видя, как падает враг, как заливается кровью. Как гаснет его жизнь…

Понтий Пилат был обречён отныне видеть в страшном сне — глаза. Глаза, в которых вначале было больше всего ненависти. Варвар был равнодушен к собственной судьбе, казалось. На бледном лице расцветали голубые яростные глаза, он выкрикивал нечто на гортанном, грубом своём языке. Должно быть, сыпал проклятиями. Пока они тащили его к месту казни, в германце говорила месть, им владело бешенство. Потом, когда легионеры вколачивали гвозди — дикая боль в голубых озёрах, до предела расширенные зрачки. Германец не кричал, но по закушенной, почти пережёванной губе стекала кровь. Слёзы водопадом покатились из-под век, хлынули, как хлынула кровь из пробитых рук и ног, когда они подняли поваленное дерево и вздыбили молодое тело на кресте. Мука заволакивала глаза, ужас смерти застилал их. Пока говорили в нём горе и ненависть, он не думал о смерти. Теперь она подступила к нему, а он не хотел, не хотел умирать! Умирать так мучительно, так страшно, так незаслуженно. Так рано… Так больно, так больно, так больно!

Боль, что сосредоточилась в глазах дотоле мыслящего существа, превращая его в обезумевшее животное, и будила Понтия Пилата. Он просыпался в холодном поту, руки его долго дрожали, и он потирал рукою область сердца, не в силах успокоиться, собраться.

Благодарение Юпитеру, поручение Германика он исполнил честно. Из всего, что осталось в памяти от тех времен, это — самое отрадное. Легат зачитал письмо орлоносцам [325], значконосцам [326]и наиболее благонадёжным воинам. Те решились применить оружие против своих. По условному знаку ворвались в палатки и перебили самых ярых бунтовщиков. Был настоящий бой, много убитых и среди мятежников, и среди благонамеренных. В лагерь прибыл Германик. Обливаясь отнюдь не лицемерными слезами, в чём был абсолютно уверен Понтий Пилат, но во что могли не поверить иные, он сказал:

— Всё происшедшее — не целительное средство. Это — бедствие. Это — страшное бедствие для Рима. Не в междоусобной войне следует погибать римлянину, не этого ждёт от нас отчая земля.

«Отчая земля!» — упрёком отдавалось в сердцах легионеров слово Германика. — Terra patria, — повторяли они вслед за ним с раскаянием. Помолчав, проконсул добавил:

— Сожгите трупы погибших.

Слова Германика стали преградой на пути страстного желания Понтия Пилата убить второго из насильников. С такими, как он, редко что случается, и он уцелел при подавлении бунта. Хотелось помочь негодяю умереть. Но увещевание Германика, да гроздь phalerae [327]на кожаном ремне легионера, среди которых позолоченная медаль с изображением Медузы Горгоны, остановившимся взором смотревшей на Пилата, стали непреодолимым препятствием. «Жаворонок» из пятого легиона, V Alaude, — а он оказался легионером именно пятого, а не двадцатого легиона, к которому принадлежал погибший насильник, — был помилован Понтием Пилатом.

Потом был новый поход против германцев. Для отвлечения внимания легионеров, для поднятия духа. Для отмщения за поражение в Тевтобургском лесу [328]. Слава Германика, подавившего сопротивление варварских племён, гремела по всей империи.

Понтий Пилат был с ним до самого триумфа в Риме. В ночь после триумфа будущему прокуратору впервые приснился его страшный сон…

Двор язычников Храма — место неприглядное. Занавожен, грязен, вонюч. Крики, непрерывный гул голосов торгующихся, звон монет. Люди с сосудами пробираются к источнику воды, словно двор Храма — это обычное место для хождения. Хорошо, что запрещён вход в наос [329], собственно Храм. Святое и Святое Святых защищены от наглости людской толпы. Но крики продающих и покупающих из принадлежащего Храму притвора достигают и Господа в его святилище. Здесь, на Дворе язычников Храма, расположены Базары Ханана, собственность первосвященнической семьи. Это ряды, где продаются жертвенные животные, которые блеют, мычат, воркуют. Естественно, что в дни выбора пасхального агнца толпа народа — ещё больше, крикливей, и животных становится не меньше, а больше. Алчность, как всегда, побеждает благоговение, звон монет заглушает молитву в святилище. Люди, ищущие присутствия Божьего, лишены его, находясь в доме Божьем. Безобразное и шумное зрелище — двор язычников Храма в дни перед пасхой.