Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Женщина средних лет в давно не стиранном, потемневшем от грязи чепце стояла на коленях перед опрокинутой лодкой, тянула из-под неё кусок мешковины, вывалянной в пыли, и устало просила:

— Поднимайся, Дик, уж пора.

Из-под лодки, подгнившей по килю, хриплый голос сквозь потревоженный сон отвечал:

— Отстань, говорят.

Рыжий подросток удил рыбу, стоя по колено в утренней тёплой воде, беспечно, медленно напевая:

Его посадили в баркас с шестёркой молчаливых гребцов. Позади, задрав копья, поместились солдаты. Напротив сел лейтенант, левой рукой прижав к себе ножны, положив правую на крест стальной рукояти. Рассмеялся и дружелюбно сказал:

— Успокойтесь, лейтенант, я не собираюсь бежать. Подросток, глядевший на поплавок, задумчиво повторял:

Лейтенант отвернулся и угрюмо молчал.

Слышал тинистый запах шелковистой воды, видел идущие невысокие берега и бездумно следил за сильными и мерными взмахами вёсел.

Ни беспокойства, ни страха не было. Он приготовил себя, только внутренне весь подобрался.

Спокойно вышел на берег, ухватившись за руку, поданную лейтенантом. Спокойно вошёл под своды Вестминстера, куда прежде входил много раз без конвоя.

Оставив его в первом зале, лейтенант отправился доложить о прибытии.

Солдаты, молчаливые, равнодушные ко всему, загородили копьями выход.

Под высоким каменным куполом воздух был такой же знобкий и затхлый, как и в заточении. Минут через пять задрожали колени, и Мор догадался, что заметно ослаб.

Это было некстати.

Сжав кулаки, то заклиная, то проклиная себя, старался держаться как можно прямей. Не хотел, чтобы ему сделалось стыдно, если невольную немощь старого тела, надолго запертого без воздуха и движенья в каменной тесноте, примут за позорную немощь как будто угасшего духа.

Нет, дух не угас, но голова сама собой клонилась на грудь, и колени подгибались.

Старый привратник взял его под руку и подвёл к широкой деревянной скамье, беззубо шепча:

— Сядьте-ка, мастер, вам ещё долго нынче стоять.

Сел покорно, в ответ благодарно пожав сморщенную жёсткую руку.

Старик почтительно остался стоять, ещё крепкий, сухой, с выправкой бывшего воина, с опущенными вдоль тела руками в застарелых мозолях, заметных особенно там, где пальцы тёрлись о тетиву, с ввалившимся ртом и живыми глазами.

Посидев немного с опущенной головой, упрямо повторяя себе, что должен быть спокоен и твёрд, почувствовал себя лучше, уверенней и бодрей. Голова перестала томно кружиться, полегчавшее тело не обвисало больше к земле.

Поднял голову и негромко сказал:

— Спасибо тебе.

Старик ответил бесстрастно:

— Не стоит благодарности, мастер.

Ему понравилось это бесстрастие опытной старости. Философ угадывал в нём и холодное равнодушие к жизни, подходившей к концу, и какую-то редкую силу души, которой так в этот час не доставало ему.

Тяжело передвинувшись, прислонившись к стене, внимательно оглядел старика.

Тёмное лицо в глубоких и строгих морщинах. Низкий лоб был когда-то рассечён наискось в битве, но это случилось давно, и след удара мечом или боевым топором слабо мерцал, тонкий, прямой, как стрела.

Этот бледный мерцающий след и тяжёлые руки в застарелых мозолях от лука и стрел были почему-то знакомы.

Видел ли их мимоходом, когда что ни день являлся в Вестминстер? Или встречал их где-то раньше, эти мозоли и шрам? И кому они принадлежали тогда, если не этому молчаливому старику?

Отвечать на эти вопросы было некогда. Он внутренне весь торопился, ожидая, как распахнётся высокая дубовая дверь, как введут его, предварительно приказав держать слабые руки позади, как посреди огромного зала оставят стоять одного.

Кто его станет судить?

От этих торопившихся мыслей, набегавших одна на другую, разрасталось волнение, решительно неуместное здесь.

Гнал эти мысли ещё торопливее прочь, чтобы не растерять хладнокровие до суда, и было приятно, было необходимо глядеть на бесстрастное лицо привратника.

Морщины и шрам придавали этому человеку завидное мужество, и Мор невольно подумал о том, что, очутись на месте его, старик был бы так же спокоен и прост, каким оставался всегда и во всём.

В его душе шевельнулась горькая зависть.

Однако взгляд бывшего солдата показался ему слишком печальным, словно на самом дне неподвижных выцветших глаз таилось неизбывное одиночество старости или что-то ещё, о чём догадаться не мог.