Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Возразил, почти равнодушно:

— Поверьте, лучше быть неблагоразумным, но честным.

Вновь его оборвав, архиепископ, на правах председателя, угрюмо спросил, не повернув головы:

— Не будет ли угодно его величеству, чтобы Томас Мор, здесь перед нами представший, принёс только ту клятву, произнести которую он согласился?

Томас Кромвель вскинулся весь и бросил победно и коротко:

— Нет!

Углубившись в себя, тяжело помолчав, архиепископ своей властью решил:

— Мы убедились, что мастер Томас Мор ещё не готов к произнесению клятвы по поводу обоих решений короля и парламента. Ему необходимо сосредоточиться и подумать, ведь это слишком важный вопрос. Так пусть поместят его в аббатство Вестминстер, да снизойдёт на него просветление в тишине и в молитве!

Тем и окончилось то заседание.

Ему разрешили проститься с зятем, который беспокойно шагал взад и вперёд по двору, изнывая под солнцем в тревоге неведения.

Тычась влажным носом в плечо, зять беспомощно бормотал между всхлипами:

— Как же, мастер... сказали вы... Боже мой... «сражение выиграно»?..

Ласково улыбаясь ему, похлопывая по дрожавшему от рыданий плечу, подтвердил:

— Сражение выиграно. Ты это слово запомни. Ещё пригодится тебе и другим.

Зять не слышал, спрашивая его о другом:

— Они ведут вас в тюрьму?

Успокоил его:

— Пока ещё нет.

Викарий напомнил, приблизившись сбоку:

— Пора.

Зять цеплялся за его руку дрожащей слабой рукой:

— Что жёнам делать без вас?

Сердце сжалось от боли, на глаза наворачивались горючие слёзы от сострадания, от жалости к близким, от вины перед ними, и мыслитель ответил одним только словом, едва ли посильным для столь слабых душой:

— Мужаться.

Его поместили в сухой чистой келье. Иноки были предупредительны и почтительны. Его не тревожил никто.

Он подолгу молился и хладнокровно размышлял в тишине, прохладной и бодрой.

Понимал, что король опасался, быть может, даже боялся и его самого, и его влияния на мнение многих людей, не только в парламенте, но и в Сити, помня о том, как его посылали уладить ту глупую выходку с Фландрией. Мор находил, что архиепископ тайно его защищал, властный, расчётливый Краэнмер, догадывался, что отныне уже не один противился губительной политике короля.

Молитва и размышления укрепили его.

На пятый день вызвали вновь, вновь спросили, готов ли присягнуть, но он с прежним упорством продолжал уклоняться, не находя возможным признать законным развод и второй брак короля без благословения Римского Папы.

Тогда его под конвоем отправили в Тауэр.

Помещение, отведённое пленнику, было небольшим, но тоже чистым, сухим. Каменный пол прикрывали сплетённые из пшеничной соломы подстилки. Жена вносила пятнадцать шиллингов в неделю за стол и квартиру, которую ему предоставил король. Слуга Джон оставался при нём. Узнику разрешили пользоваться книгами, бумагой, пером. Его больше не беспокоил никто.

Неопределённость положения не смущала. Заточение тела не мешало свободе души; философ много читал и с удовольствием погружался в обычные размышления.

Изредка его посещала жена.

Она садилась на краешек простого тяжёлого табурета, в белом чепце с тонкими крылышками, отогнутыми в стороны у самого подбородка, в шёлковой чёрной накидке, с большим золочёным крестом, опускавшимся на мягкий живот, придерживая тонкими пальцами узелок на коленях, некрасивая носатая женщина, с пустым вялым ртом, с узкими, страдающими, бессмысленными глазами дойной коровы. Сварливая, грубая, жадная, с претензией на значительность своих скромных мыслей, не подруга, не опора, под тяжестью внезапного бедствия увяла и затихла совсем, точно проглотила язык.

Ему трудно было смотреть на неё: был виноват и уже ничем не мог помочь.

Жена говорила вяло и тихо, часто мигая потемневшими от бессонницы веками:

— Ты совсем исхудал. Тебя здесь не кормят совсем. Зазря берут столько денег с меня. Я принесла свежий хлеб и печёные яйца. Тмина в хлеб положила немного. Всё так, как ты любил.

Муж вздрогнул, но та не заметила своей оговорки и жалобно попросила его:

— Ты поешь. Поесть для человека всегда хорошо.

Мор всегда жалел её именно потому, что она была совсем неприглядная, теперь же, оставшись снова одна, выглядела беспомощной и совершенно несчастной.

От её несчастного вида, от жалобной тихой заботы о теле его у мыслителя стонала душа. Сознание вины становилось невыносимым. Ему захотелось тут же всё бросить, принести любую присягу и с лёгким сердцем воротиться домой, на свой сказочный остров, и эта старая женщина снова станет кормить его свежим хлебом, в который непременно станет добавлять немного тмина, он совсем его не любил, однако терпел, не желая её огорчать.