Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Но что же обдумывать, мастер, если парламент согласился признать оба предложенных вам документа!

Ответил, слегка прищурив глаза:

— А обдумываю я потому, что парламент точно таким же образом имел возможность и право допустить ещё что-нибудь, например, клятвопреступление, прелюбодеяние или разврат. Постановили — и греши без разбора, взятки, мол, гладки.

Скрестив на жидкой груди короткие руки, высоко вздёрнув широчайшие мужицкие брови, беспокойно вертя головой, вопросительно взглядывая то на архиепископа, то на викария, то на секретаря короля, канцлер изумлённо отверг:

— Чтобы парламент? Да этого невозможно представить!

Он посоветовал мирно:

— А вы представьте хоть на минуту. В противном случае все постановления без исключения имели бы силу закона, начиная с постановлений сената Римской республики.

Суетливо моргая, медленно краснея мелким лицом, неумело одёргивая новый камзол, подобающий его непривычному положению, канцлер поспешно отрёкся:

— Даже на минуту! Даже на полминуты! Ни под каким видом! Это лучшие граждане нашей страны!

Выпрямился, вдохновлённый собственными словами, и, силясь выглядеть непреклонным и строгим, возвысил бабий голос:

— Я надеюсь! Я очень надеюсь! Уж с этим-то вы не станете спорить?

Мор улыбнулся, зная по опыту, полученному им на всех должностях, которые пришлось занимать, что такое коррупция среди представителей нации:

— Если хотите, против этого я спорить не стану. Однако и вы, надеюсь, не станете спорить, что не так-то легко где угодно найти несколько сот граждан, которые были бы хорошо образованы и воспитаны в здравых и разумных понятиях, к тому же имели бы в достаточном количестве совесть и честь, что тоже в их деятельности играет немалую роль.

Поджав губы, тяжело усмехаясь, Томас Кромвель, не успевший нигде поучиться, тем более воспитаться в здравых и разумных понятиях, презрительно вставил:

— Даже в вашем возлюбленном римском сенате?

Бедный Кромвель, бедный солдат, сукнодел, ростовщик, поверенный в делах кардинала Уолси, что ты слышал о римском сенате, и философ насмешливо подтвердил:

— Даже и там. История эта известна. — И продолжал, не спуская с Кромвеля искрящихся юмором глаз: — Ибо существует ли такое сословие, которое может надёжно оградить себя от того, чтобы угодничеством, приятельством, подкупом или обманом не могли в него просочиться недостойные люди, без чести и совести, например? Но как только один такой человек, без чести и совести, достигнет высокого положения, он всеми способами помогает подняться туда множеству подобных ему бесчестных людей. И по этой причине выходит, что во всяком сословии достаточно много недостойных людей, мнению которых нельзя доверять. И в римском сенате бывали такие великие люди, с возвышенным благородством их не могли сравниться даже цари, но бывали там также бесславные, ничтожные люди, которые жалким образом гибли, раздавленные, когда, во время недовольства и праздников, волновался народ. Несмотря на то, что низость одних нисколько не мешает, но даже помогает блеску других, звание сенатора не избавляло ничтожных и подлых от людского презрения.

Злобно сузив глаза, Кромвель открыл было рот, видимо, собираясь дать ему отповедь, однако архиепископ властно вмешался в разговор:

— В таком случае каждый из нас должен иметь что-то вроде магнитной иглы, она указала бы нам верный путь всякий раз, в каком направлении нам идти и как мы должны поступить.

Это охотно Мор подтвердил, радуясь, что не молчит, но и не принимает предложенных актов:

— Разумеется, ваше преосвященство, у каждого такая игла должна быть.

Тогда Кромвель с откровенной угрозой спросил:

— Разве такой магнитной иглой не являются постановления короля и парламента?

Дурак, дурак, а хочет поймать, и Мор руками развёл, непринуждённо откидываясь назад:

— Нашей магнитной иглой является совесть.

Тут пошевелился викарий, отложил свиток и вставил укоризненно и удивлённо:

— Помилуйте, мастер Мор, вы тут один с вашей совестью! На вашей стороне больше нет никого!

Невозмутимо ответил:

— Даже если бы на моей стороне не было никого, а на другой стороне был весь парламент, я и тогда не побоялся бы опереться на одно моё собственное суждение против такого множества голосов. Но ведь я не один. На моей стороне голоса всего христианства.

Канцлер вскрикнул, вытянув руку, точно предостерегая или пытаясь удержать:

— Будьте расчётливы, будьте благоразумны в ваших речах!