Садриддин Айни: Смерть ростовщика

Хотя Кори Ишкамба вовсе упал духом и ослабел, все же по привычке, появившейся у него за последнее время, он не захотел сокращать дорогу, а стал пробираться по безлюдным переулкам, боясь на центральных улицах, по которым пролегал более близкий путь, встретиться еще с какими-нибудь «шутниками». Он опасался, что может услышать от них такие ужасные новости, что разорвется его сердце. Кори Ишкамба боялся не смерти. Если бы он мог надеяться, что его деньги положат вместе с ним в могилу, он встретил бы смерть с радостью. Его страшило, что она разлучит его с деньгами! И когда он думал об этом, ему приходило на ум известное стихотворение Мирзо Абдулкадира Бедиля {41} 41 Мирза Абдукадыр Бедиль (1644–1721) — индо-таджикский поэт и философ, автор огромного количества поэтических и прозаических произведений. Самое известное произведение Бедиля — «Ирфон», состоящее из рассказов, легенд, сказок и знаменитой поэмы «Комде и Модан». (прим. из книги Айни Садриддин. Смерть ростовщика: (Повесть и очерк: Пер. с тадж.) – Душанбе, 1987) , в котором поэт обращается к своей возлюбленной: «Когда я буду умирать, то не пожалею о жизни. Я горюю о том, что из моих рук выскользнет пола твоего платья!»

Кори Ишкамба относил слова поэта к своим деньгам, которые, как он говорил, были ему милее всякой возлюбленной.

Для него весь смысл существования заключался деньгах. Что стоили для него жизнь и любые наслаждения, которые она может дать!

Вернувшись домой в полном унынии, Кори Ишкамба рано лег в постель. Но сон к нему не шел. Сто раз переворачивался он с боку на бок, извиваясь, как волос, попавший в огонь, корчась, как змея, которой раздробили голову.

Поневоле пришлось ему подняться еще до рассвета. Сделав обычное ритуальное омовение, он взял с полочки в нише Коран, который не держал в руках с того самого дня, когда его жены совершили в последний раз поминки по своим родителям. Прочтя несколько стихов, он с плачем стал просить у «священного слова» помощи, умоляя бога сделать так, чтобы «дорогой император» снова оказался на своем троне...

Как только он услышал, что муэдзин прокричал призыв на утреннюю молитву, которая совершается за час до восхода солнца, он вышел из дому и направился к Мечети Магок.

Но в тот день он не остался, против своего обыкновения, в кругу тех, кто после молитвы совершал обряд чтения религиозных стихов поэта мавланы Руми. Не успел имам закончить намаз, как ростовщик торопливо вышел из мечети и поспешил к зданию Государственного банка, которое находилось в бухарском пассаже. Банк был по-прежнему закрыт.

Сев на лежавший у дверей кусок мрамора, служивший скамьей, он стал ждать прибытия из Кагана управляющего. Он хотел услышать от управляющего надежные сведения и пожаловаться на неблагодарного клеветника-переводчика, который вчера так открыто обнаружил свою вражду к великому императору.

Было уже восемь часов, но управляющий банком все не приезжал из Кагана. В девять часов о нем по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Не являлись и другие служащие. От нетерпения сердце Кори Ишкамбы громко стучало. Ему казалось, что грудь вот-вот лопнет и через дыру вылезут и сердце, и легкие.

Уже десять часов... одиннадцать... а из Кагана никто не едет. Теперь Кори Ишкамба думал:

«Хорошо — пришел бы тот переводчик, хоть он и приносит всегда дурные вести. Пусть ложные сведения, пусть будут они сообщены из озорства — все равно, он скажет хоть что-нибудь. Моя судьба решится в ту или другую сторону. Чем медленно сгорать, дымя и тлея, как мелкая солома, лучше уж вспыхнуть ярким пламенем, сгореть сразу!!!»

Но и переводчик не шел...

Сердце Кори Ишкамбы билось неровно, с перебоями. То его почти не было слышно, так что казалось, будто оно совсем останавливается, то начинало колотиться так, что Кори Ишкамба слышал его стук...

Дыхание Кори Ишкамбы становилось все затрудненнее; иногда он не мог вздохнуть; ему становилось так душно, что он готов был лечь на землю. Желая облегчить свое состояние, он встал с места, но голова у него закружилась, в глазах потемнело. Он пошатнулся и чуть не упал. Опершись о стену, он выпрямился и с трудом сделал два-три глубоких вздоха. Стало немного легче.

Несколько придя в себя и отдышавшись, он вытащил из-за пазухи часы и, открыв крышку, увидел, что стрелки подходят к двенадцати. Он не поверил, вернее, не хотел верить, что уже так поздно.

«Вероятно, мои часы спешат», — подумал он, успокаивая сам себя. Желая подкрепить эту надежду, он спросил у прохожего: