Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Но и отряд был уже недалеко, а пан Заглоба летел впереди всех, размахивая саблей и вопя нечеловеческим голосом:

— Бей! Режь!

Вот с окопов что-то блеснуло, граната, ухая, очертила огненный круг и упала в середину казацкой толпы, за нею другая, третья, десятая. Казалось, битва начинается сызнова.

Казакам до осады Збаража были не знакомы разрывные снаряды, и они более всего боялись их, видя здесь чары "Еремы"; толпа остановилась на мгновение, потом разделилась на две части, и тут начали рваться гранаты, сея страх и смерть.

— Спасайтесь! Спасайтесь! — раздались испуганные голоса.

Казаки бросились врассыпную, а пан Лонгинус и маленький рыцарь наконец присоединились к товарищам. Заглоба по очереди кидался на шею то одному, то другому, целовал их в губы, в щеки. Его душила радость, но он не хотел обнаруживать своей слабости и извергал ругательства:

— Ах, мерзавцы! Вы думаете, что уж я так люблю вас или боюсь за вашу шкуру? Как же! Изруби вас казаки — мне все равно! Так-то вы службу знаете, что позади плететесь? Хорошо! Я первый скажу князю, чтобы он наказал вас. А теперь идем спать. Слава Богу и на том! Повезло этому мужичью, что испугалось гранат, а то я бы всех их перекрошил. Лучше уж бить их, чем смотреть на гибель своих учеников. Слава Богу и на том! Я уж думал, что завтра нам придется петь requiem [94] Отходную (лат.) . Жаль только, что все же не пришлось проучить их.

Поляки вновь должны были сократить линию своих валов и уменьшить обоз, чтобы облегчить оборону поредевшим рядам защитников. Вся ночь после штурма прошла в труде. Но и казаки не сидели сложа руки. В ночь со вторника на среду под покровом темноты они окружили польский обоз другим валом, более высоким; на заре началась пальба и продолжалась четыре дня и четыре ночи. Пострадали одинаково обе стороны, потому что в стрельбе принимали участие лучшие стрелки.

Время от времени полчища казаков и черни бросались на штурм, но не достигали валов, только стрельба еще более усиливалась. Осаждающие, обладая большими силами, сменяли полки, отправляя одни на отдых, другие вводя в бой. Но в польском лагере сменять и сменяться было некому; одни и те же солдаты должны были и стрелять, и отбивать атаки, и хоронить убитых, и подсыпать повыше валы. Истомившиеся люди просто засыпали на своих позициях под градом пуль. В течение четырех дней никто не сбросил с себя одежды, которая мокла на дожде и сушилась на солнце, четыре дня никто не ел горячей пищи. Солдаты пили горилку, для большей крепости примешивая к ней порох, грызли сухари, рвали зубами твердое вяленое мясо, и все это среди дыма, выстрелов, свиста пуль и грохота пушек.

И ни минуты покоя… Солдат обматывал грязной тряпицей окровавленную голову и бился дальше. Странные были это люди: в порванных колетах и заржавевших панцирях, с глазами красными от бессонницы, но все время начеку, все время в трудах, день ли стоит, ночь ли, дождь или ведро, всегда готовые идти в бой.

Солдаты полюбили своего вождя, презрев опасности, атаку, раны и смерть. Какой-то героический дух овладел всеми, сердца окрепли, умы утвердились. В кошмаре происходящего для многих обнаружилось упоение. Одна хоругвь спорила с другою в выносливости, мужестве и храбрости. В конце концов солдат стало трудно удержать на валах: они так и рвались навстречу неприятелю, словно голодные волки в овчарню. Везде царило какое-то бесшабашное веселье. Если бы кто-то заикнулся о капитуляции, того толпа разорвала бы в клочья. Или победить, или умереть!

Каждый приказ вождя исполнялся с быстротою молнии. Однажды случилось, что князь при вечернем объезде валов услышал, что огонь хоругви Лещинских слабеет, подъехал к солдатам и спросил:

— Отчего вы не стреляете?

— Порох весь вышел, послали в замок за новым.

— До них-то ближе! — сказал князь, указав на неприятельские шанцы.

Едва он это договорил, как вся хоругвь бросилась бегом на неприятеля и, как ураган, обрушилась на шанцы. Казаков перебили прикладами мушкетов, заклепали четыре казацкие пушки, и через полчаса солдаты, заплатившие за свой триумф высокую цену, возвратились со значительным запасом пороха.

Но день проходил за днем. Казацкие апроши все более тесным кольцом охватывали польские укрепления, врезаясь в них, как клин в дерево. Казаки стреляли теперь с такой близкой дистанции, что ежедневно в каждом полку недосчитывались до десяти человек, и это не считая погибших во время штурмов; ксендзы не успевали причащать умирающих. Осажденные загораживались возами, палатками, бычьими шкурами; убитых хоронили ночью там, где их настигла смерть, но оставшиеся в живых еще яростнее дрались на могилах своих товарищей. Хмельницкий не жалел крови своих людей, но всякий новый штурм приводил только к новым разочарованиям. Его поражало упорное сопротивление врага; он рассчитывал, что быстро сломит дух осажденных, но время шло, а они выказывали все большее презрение к смерти.