Милий Езерский: Марий и Сулла. Книга третья

Щедро наградив прорицателей, Сулла отпустил их. Он испытал суеверный страх перед этими людьми и боялся, как бы они не сделали ему зла.

«Кто их знает, — думал он, хмурясь, — подкупят их мои враги, и несчастья посыплются на мою голову. Пусть уезжают поскорее».

И когда они чуть свет отправились по дороге в Путеолы, он вздохнул с облегчением.

Работая однажды над своими «Достопамятностями», Сулла услышал знакомый голос и вышел в атриум. Навстречу ему шел претор Сизенна. Они дружески обнялись.

— Давно из Рима? Что нового?

— Жизнь течет спокойно, благодаря твоим мудрым законам. Красс по-прежнему поджигает дома квиритов искупает их, Каталина кутит день и ночь, Помпей занят любовными похождениями и враждует с Крассом из-за первенства, а Лукулла в обществе не видно: говорят, он занимается философией Эпикура, а досуги проводит в объятиях невольниц.

— Ну, а ты?

— Я пишу, император, историю твоей жизни, походов, побед, завоеваний, диктатуры, мудрых законов и восстановления древней жизни.

— Когда я закончу свои «Достопамятности», ты сможешь ими воспользоваться, чтобы пополнить недостающие сведения.

— Благодарю тебя. Ну, а ты, император, как живешь, как твое здоровье, что читаешь?

— Живу хорошо, здоровье крепко, а читаю Аристотеля. Представь себе, я нашел у него мысль о летающей душе: человеческая душа потенциально существует в человеческом семени, которое состоит из эфирной воды. А если это так, что душа преходяща, она перешла в детей, может быть частица передалась жене, передается любовницам…

— Увы, — вздохнул Сизенна, — если человек и живет в своем потомстве, — он ничего не помнит о прошлом, и жизнь представляется не бесконечной, а конечным отрезком в определенное время. Но доказательство бесконечного— в самой природе человека: разве нам не кажется, что мы всегда жили (начала жизни не осознаешь)и будем жить вечно, хотя и знаем о смерти? Поэтому жизнь — сон, нечто кажущееся, представление, как учил Ксенофан, а действительно сущее — в мире идей…

— Не люблю Платона, — нахмурился Сулла и, оборвав беседу, задумался.

Вечером на небольшой сцене мимы разыгрывали непристойные картинки из жизни горожан. Игра мимов становилась всё разнузданнее. Сулла хохотал, смеялась и Валерия. Только Сизенна хмурился, думая: «Император — великий муж, мудрый, образованный, и я не понимаю, как может его занимать и веселить такое зрелище? Мимы тешат обыкновенно грубую и темную толпу, но муж разумный должен выбирать изящную игру гистрионов, смотреть трагедию или пантомиму… А может быть, возврат к старине — возврат к грубым нравам?»

Когда игра кончилась, Сизенна спросил Суллу, возлегая с ним за столом:

— Скажи, император, как я должен упомянуть в истории о твоей любви к мимам? Возврат ли это к старине, или просто тебе по душе грубая сторона жизни, возбуждающая половое чувство?

— Ни то, ни другое, дорогой друг! Игра мимов обновляет душу, указывая на дурные стороны римской жизни. Вот он, Рим, гнездо восточных пороков и разврата!..

Сизенна молчал.

«Император осуждает дурные стороны жизни, — думал он, — а сам находится во власти пороков и разврата.

Может быть, величеству дозволено действительно всё? Но нет! Все мы — квириты, и над нами властвует один закон!»

Второй день чувствовал Сулла легкое недомогание, но так же, как всегда, вставал рано, прогуливался в саду, обходил хозяйство и требовал отчета у виллика. Нерадивых или ленивых рабов приказывал сечь плетьми и сам присутствовал при наказании.

Он был озабочен и торопился закончить XXII книгу своих «Достопамятностей». Медленно шагая, он диктовал рабу греку:

«Люций Корнелий Сулла Счастливый и Эпафродит ,диктатор и автократор, должен был прожить, по предсказанию халдеев, счастливо и умереть, успешно завершив все свои дела. Боги захотели, чтобы так было. Во время болезни явился ему во сне сын, скончавшийся немного раньше любимой жены Метеллы; одет он был бедно и так сказал отцу: «Я и мать скучаем по тебе, дорогой отец, а ты даже на отдыхе обременен многими заботами. Прошу тебя, успокойся. Пойдем вместе к матери, чтобы жить мирно с ней, не зная забот…»

Голос дрогнул, но Сулла тотчас же овладел собой и распахнул дверь в атриум.

Верные друзья, среди которых находились Лукулл, Катилина и Хризогон, дожидались его, перешептываясь. Они только что приехали, вызванные из Рима, и, увидев Суллу на пороге, встали, приветствуя его громким: «Vivat». Они знали уже о болезни властелина и, пожимая его горячую руку, подумали, что у него легкая лихорадка и следовало бы принести жертвы богине Фебрис, чтобы умилостивить ее, но сказать об этом не решились. Только один Лукулл воскликнул непринужденно: