— Фридрих жаден, — сказал Петр Толстому, — да трусоват. Он на солдатском плацу боек, а так, в делах межгосударственных, не шибко смел. Ты это помни. А слово его о том, что против России не пойдет, нам надо. И очень. О том по всей Европе раззвонят, и многие задумаются. Езжай!
Петр Андреевич выехал из Петербурга, не медля и дня. Стояла осень.
Толстой, горой привалившись в угол кареты, поглядывал в оконце. Падал лист.
Весной человек придет в лес с тоской в сердце, а походит среди деревьев, поглядит на почки, вот-вот готовые брызнуть яркой молодой зеленью, — смотришь, глаза у него и повеселели. А то еще иной прижмется ухом к березовому стволу, а за корой, белой, влажной, — гуд. Соки журчат, как ручьи, прут вверх, к веткам. И в гуде том весеннем — радость. Улыбнется человек непременно, и боль из сердца его уйдет.
Лес осенний — другой. Стоит он, словно задумавшийся глубоко, молчаливый. Были песни, были слова, листвой веселой на ветру говоренные, но все сказано, все спето, и падает лист, ложится на землю. И ежели ступишь на него, зашуршит он, как пожалуется: было, было, все было — и жаркое солнце, и искристый дождь, и ласковый ветер, — да вот ушло… И затоскует человек. А у Петра Андреевича причины для душевной тревоги были, да вот еще и лес печальный.
К оконцу кареты припал желтый лист и все трепетал, трепетал…
Перед самым отъездом у Петра Андреевича состоялся трудный разговор с царем. Слов было говорено, правда, мало, но разве их много надо, дабы человека в беспокойство ввести? Бывает, что и одного достаточно.
Царю докладывали о тех, чья смелость при высадке десанта на шведскую землю была достойна наград. Среди других был назван капитан Румянцев. Петр Андреевич при этом присутствовал. «Капитан Румянцев, — сказано было в реляции на имя царя, — знамя шведское захватил мужеством и отвагой воинской, командира гарнизона, оборонявшего берег, отважно шпагой поколол и достоин высокой награды». Петр Андреевич, задержавшись в царевом кабинете, когда все ушли, попросил царя капитана Румянцева среди прочих не выделять. Петр удивленно откинулся в кресле.
— Как, — спросил, — просишь отказать в награде?
— Да, — ответил Толстой и опустил голову.
Так стоял он долго. Петр ждал. Наконец Петр Андреевич поднял лицо, и царь заметил, что за минуту молчания оно изменилось: побледнело, стало строже, осунулось. Трудно подыскивая слова, Петр Андреевич сказал:
— Капитан Румянцев — офицер зело достойный и мужество в десанте проявил. Однако о другом хочу сказать, государь. Румянцев вместе со мной твоего сына, царевича Алексея, из чужих земель привез и тем… — Толстой проглотил комок, стоявший в горле, — к смерти его подвинул.
В палате наступила такая тишина, что, казалось, воздух звенел. Задыхаясь, что не случалось с ним никогда, Петр Андреевич продолжил:
— И это не простится ни мне, ни ему никогда. То крест наш на всю оставшуюся жизнь. И я знаю это, но я старик, а он молод.
Петр молчал.
— Да, — воскликнул Петр Андреевич, запавшими глазами глядя на царя, — России это было нужно… Царевич Алексей был враг ей… Но так не все думают.
За спиной Петра звонко ударили часы: бом!
Петр вздрогнул.
Бом, бом, бом! — били часы, и, пока гремели куранты, Петр Андреевич думал, что страшные слова говорит, столь страшные, что неизвестно, чем разговор кончиться может. Но бояться он давно забыл и потому продолжил:
— Для капитана Румянцева лучшая награда — незаметность, ибо только это годы ему сбережет.
И вдруг услышал: Тра-та-та… Тра-та-та…
В крышку стола ударил чугунным перстнем царев палец, как было это много-много лет назад, когда Петр принимал Толстого по возвращении из Италии. Петр Андреевич в мгновение вспомнил, что прочел тогда в этом стуке и вопрос, и раздумье, и усмешку, и в памяти встало, о чем был вопрос, отчего раздумье и по какой причине усмешка. Ныне в звуке этом была только горечь.
— А не рано ли ты, Толстой, — сказал царь, заламливая высокие брови, — меня хоронишь?
— Государь, — помедлив, ответил Петр Андреевич, — жизнь и смерть в руце божьей… Что же касаемо капитана Румянцева — долгом считаю сего человека оберечь.
И долго они стояли друг против друга, уже не говоря ни слова. Так долго, что у Петра Андреевича тяжело забилось сердце. Царь прошелся по палате — каблуки не стучали, но ступали неслышно, — сел за стол и взглядом позволил Петру Андреевичу выйти.
Позже Толстой узнал, что капитану Румянцеву была дана деревенька под Тверью, выделяющие же его среди прочих награды были отменены…
Читать дальше