Юрий Рудницкий: Сумерки

— Грицько! — закричала старуха, торопливо осеняя его крёстным знамением. — Чур, чур-чура, чур тебя! Пропадай, коли хочешь, вместе со мной, Незвищем и этим Бучадским, который ждёт тебя в усадьбе, но не накличь божьего проклятья на невинного ребёнка!

Платок старухи сдвинулся, седые космы над хмурым лбом разметались, в широко раскрытых, запавших глазах появился ужас. А в могучее тело седого старца, казалось, вселился юноша. Он вскочил с колоды и схватил старуху за плечо. Его дыхание вырывалось со свистом, голос срывался.

— Ребёнок, говоришь? Был ребёнок? Где он, где, где? Говори, не то разорву на части, и вороны твоих старых костей не соберут. Где он?

— Ах, да это не твой ребёнок, Грицько, — промолвила, вздыхая, старуха, — я ведь не знала, что ты с ним сделаешь, потому и сказала, что помер… Это мальчик, сынок, он в хате!

— И ты хорошо сделала, Горпина, — обрадованно воскликнул Кердеевич, — это мои ребёнок, ведь и Офка моя, а не его жена. Господи! Прости незрячему грешнику!

Он ударил себя кулаком в грудь и быстро, точно юноша, побежал в усадьбу. За ним, постанывая и тяжело дыша, засеменила Горпина. Когда Кердеевич вошёл в усадьбу, челядь, переправившая его с того берега Припяти, просто ахнула. Лицо старосты пылало румянцем, глаза блестели чудным огнём, руки дрожали…

— Гей! Либо великая радость входит вместе с паном под эту крышу, либо нынче прольётся чья-то кровь! — заметил вполголоса Герасим, старый слуга Кердеевича.

Староста вбежал в столовую. Ему навстречу поднялись со скамьи двое мужчин: всем известная «тень» Кердеевича — Михайло Бучадский и… патер Анзельмус, который вот уже целый год слонялся при старосте, выполняя обязанности писаря и посредника. Оба сидели за чарами.

— Ну вот, ясновельможный пан, вы и вернулись! — воскликнул Бучадский. — Само собой, великое горе вас постигло, а с вами и нас. — Тут он утёр рукавом вспотевшее лицо. — А всё-таки живой…

— Где ребёнок? — рявкнул Кердеевич, не обращая на них никакого внимания.

Бучадский умолк и незаметно подтолкнул патера. Тот кивнул головой и принялся рыться в неизменно висевшей на плече торбе, а Бучадский с широко распростёртыми руками полез обнимать Кердеевича.

— Значит, есть ребёночек! — расплылся он в улыбке. И его жирные щёки залоснились. — Покойница всё-таки оставила о себе память… Ого! Тогда, значит, у нашего Грицька половина печали убавилась. Туг и патер под рукой, значит, договоримся с каштеляиом и окрестим, тут же и окрестим…

За дверями внутренних покоев раздались шаги. Кердеевич бросил беглый взгляд на Бучадского и увидел, как патер извлекал из сумки стулу [17] Стула — епитрахиль (польск.). и бревьяж [18] Бревьяж — требник (польск.). , и вдруг лицо старосты покрылось складками, как морда тигра, который готовится к прыжку. Одним махом выхватил из ножен меч и не своим голосом заревел:

Вон отсюда… бродяги!

— Меч со всего маху крепко вонзился в косяк двери, за которой, точно призраки, исчезли Бучадский и Анзельмус. Кердеевич яростно вырвал его, так что полетели щепы, и кинулся было за убегающими, но скрипнула ведущая во внутренние покои дверь, и на пороге появилась горничная Офки с пакетиком в руках.

Кердеевич замер. Тихонько, точно пёрышко, он положил меч на землю, а сам на цыпочках, чтобы не испугать ребёнка, прокрался к няне, которая, жалобно улыбаясь, смотрела на румяное личико спящего ребёнка.

Поглядел на него и староста. Тёмные ресницы оттеняли щёчки трёхмесячного ангелочка, который покоился на белой подушке, а маленький, чуть приоткрытый коралловый рот, видимо, только что сосал грудь.

Долго-долго смотрел на него великан, и черты его лица постепенно сглаживались, потом дрожащие руки потянулись к ребёнку, и вдруг он весь затрясся, как осиновый лист, припал лицом к белому свёрточку, и страшное хрипение, то ли от боли, то ли от радости, вырвалось из его груди.

— Сыночек, сыночек! — лепетал он сквозь слёзы и, взяв ребёнка на руки, принялся тихонько его баюкать. А когда отдал ребёнка заплаканной няне, лицо его было уже спокойным, только на лбу и у рта залегла новая скорбная морщинка.

— Ребёнка окрестили? — спросил он тихонько Горпину.

— Нет, Грицько, я не знала…

— Пошлите завтра за священником! Кто кормит ребёнка?

— Жена коланника Максима Вьюна.

— Выделите ему надел без дани и полюдья! А теперь ступайте. Я должен помолиться.

Долго вымаливал Кердеевич грехи своей Офки: долго и горячо, потому что молился впервые с тех пор, как подписал договор с Зарембой.