Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Господин хорунжий, у Казанского собора толпа бесчинствует. Появились листовки. Извольте поспешить.

— У меня другой приказ, — отвернулся от него казак.

— Вы будете отвечать! — вскричал жандармский начальник.

— А пошёл ты…

Казак выругался и повёл свою полусотню вдоль здания вокзала, огибая его.

А рокот нарастал. Побежали к своим взводам офицеры. Солдаты разобрали винтовки и растянулись цепью. Жандарм подъехал к командиру роты поручику Комлакову, но тот лишь махнул рукой. С Лиговской улицы на площадь выбежали, пронзительно свистя, два городовых и целая гурьба мальчишек. За ними чёрной лавиной шла толпа.

Стоявшие на площади извозчики стали торопливо разворачивать лошадей и один за другим — ходу, в проём Старо-Невского. Какой-то из них замешкался — должно быть, уснул в своём драном фаэтончике. Пока выбрался, подпоясал кожух, отцепил с лошадиной морды торбу с овсом, толпа захлестнула его и, омывая, потекла дальше по площади. Она кружила, становилась плотнее, а оттуда, с Лиговки, всё шли и шли: озорная пацанва, суровые, как с картин Страшного суда, бабы, пропахшая олеонафтом и окалиной мастеровщина.

Забегали взводные, сомкнулась солдатская цепь, выставив перед собой штыки. Но толпа не потекла дальше, закружилась на площади, сжимаясь к центру. Остановились, покачиваясь над головами, наспех написанные лозунги: «Хлеба!», «Долой царя!»

Шурка аж подобрался весь. Эти корявые, мелом или извёсткой брошенные на полотнища буквы били наотмашь. А на застрявший в толпе фаэтончик уже взбирался оратор — мастеровой лет тридцати.

— Мы пришли, чтобы заявить: так жить невозможно! Вслед за нами на улицы и площади выходит вся трудовая Россия. Мы умрём или добьёмся свободы.

На козлы, рискуя свалить с них оратора, взобрался парень помоложе и стал небольшими пачками швырять во все стороны листовки. Тогда из-за солдатских спин выехали несколько конных жандармов.

— Разойдись! Р-разойдись! — кричал старший.

Но что-то произошло. Шурке не было видно, отчего лошадь старшего взвилась на дыбы, словно ужаленная, а сам он выхватил шашку. В жандармов полетели камни. Одного уже стащили с лошади. Всадники попятились, стали отступать. А по цепи полетела команда: «Заряжать!..» Трясущейся от волнения рукой Шурка дослал патрон в патронник, по привычке кося взглядом, как выполняет команду его отделение.

— Рота-а… пли!

У них ещё не хватало решимости противиться гипнотической силе команды, но и стрелять в толпу, которая перестала быть безликой, не могли. Дёрнулись вверх винтовочные стволы, и над площадью — будто рванули пополам гигантское полотнище чёртовой кожи. Шарахнулась толпа, попятилась к Лиговке. А по цепи снова команда заряжать.

— Рота-а… пли!

Толпа, готовая полыхнуть паникой, после второго залпа заколебалась. Кто-то закричал: «Холостыми стреляют!» Ни убитых, ни раненых — только освободилась полоса мостовой перед солдатской. шеренгой.

— Сволочи! — кричал, пробегая вдоль строя, Комлаков. — А вы почему стоите?! — набросился вдруг на своего заместителя подпоручика Фальмера.

Тот побледнел и побежал в подворотню. Рота перезарядила винтовки и снова выпалила в воздух. Но что это? Полетело со звоном стекло за спинами солдат. Над подворотней, в которую вбежал подпоручик, распахнулись створки окошка и оттуда, выбрасывая жало пламени, начал бить пулемёт. По толпе — как порыв ветра по ржи. Падают люди на мостовую, на грязном снегу вспыхивают алые пятна крови. Прямо перед Шуркой, шагах в тридцати, осела на булыжник уже немолодая работница. Толпа отхлынула, от неё отделился мальчишка и бросился к женщине. Он не добежал шагов трёх, остановился, крутнулся и упал, тут же вытянулся, будто в судороге, перекатился с живота на спину, кропя кровью перетёртый подошвами снег. И уже вслед толпе вылетели конные жандармы, преследуя убегающих.

Потемнело у Шурки в глазах от стыда и бессилия. А умолкший пулемёт опустил рыло, уставясь прямо в шеренгу солдат своей роты.

…Отбой в казарме сыграли раньше положенного. Перемёрзшие, изголодавшиеся за день солдаты, нахлебавшись за ужином горячей «шрапнели», — так они называли гороховый суп, — ворочались в своих койках. Не спал и Шурка, мучительно размышляя, как же он докатился до такой жизни?

Осенью шестнадцатого, после ареста, его посадили в Бахмутскую тюрьму и лишь через неделю вызвали на первый допрос. Следователь выражался загадками и намёками, а Шурка таращил глаза и отмалчивался. «Ну…», «Нет», «Ещё чего!», «Ага!», — вот и все его ответы. Следователь выходил из себя, в результате можно было понять, что у полиции против Шурки только одно: призывал шахтёров всем скопом идти к воинскому начальнику. Назаровский надзиратель не написал, должно быть, что слесарь Чапрак нанёс ему «оскорбление действием» — невыгодно было афишировать, что вся заваруха началась с его полицейской дурости.