– Хоть что-нибудь покажи, – настаивал Одоевский.
– Окажи милость, потерпи. Когда придет час, ты первый услышишь. Заверяю тебя словом, Владимир Федорович, предвижу для музыки немалую пользу. Ты применительно к «Сусанину» многое дельно писал. Конечно, я не о славословиях говорю. Тут твой грех – твой и ответ. Но если суждено родиться «Руслану», тогда не колеблясь повторю твои слова: у нас на Руси является новая стихия в искусстве, нам, русским музыкантам, суждено начать новый период.
– Помилуй! – отвечал Одоевский. – Люди еще «Сусанина» до конца постигнуть не могут, все еще не понимают совершенного тобою подвига, а ты новый переворот готовишь. Послушай-ка, что мне пишет из Москвы Верстовский.
Владимир Федорович достал письмо и передал Глинке.
«Много я сетовал на тебя, – писал Верстовский Одоевскому, – и имел полное право. Из всех статей, признанных мною твоими, я видел совершенное к себе забвение, будто меня не существовало!.. И заря русской оперы показалась на горизонте с оперой «Жизнь за царя», и я с Алябьевым в гарнизоне… Я первый обожатель прекраснейшего таланта Глинки, но не хочу и не могу уступить права первенства…»
– Ничего не понял добрейший Алексей Николаевич! – воскликнул Одоевский. – Если так мыслит один из лучших наших музыкантов, когда же утвердимся в истине?
– Пристало ли нам, артистам, вести спор о первородстве? – в раздумье сказал Глинка. – Есть дела поважнее.
– Ты с Пушкиным виделся? – спросил Одоевский, возвращаясь к «Руслану».
– Нет еще, – коротко отвечал Глинка.
– Экая досада!.. А впрочем, и недосуг ему. После свадьбы свояченицы поднялась целая кутерьма. Д'Антес потерял последний стыд: где Пушкина, там и он. Александр Сергеевич глядит мрачнее тучи. И когда все это кончится?.. Ну, пойдем к Марье Петровне.
У Марьи Петровны было несколько визитеров. Шел обычный пустопорожний разговор. К удивлению своему, Глинка вдруг услышал в этом разговоре фамилию Пушкина. Корнет Васильчиков рассказывал о недавнем бале. Впрочем, Васильчиков говорил только о том, как хороша была в танцах Наталья Николаевна Пушкина в паре с бароном д'Антесом-Геккереном.
Одоевский переглянулся с Глинкой.
– Весь город говорит! – с горечью сказал Владимир Федорович хозяину дома, прощаясь с ним в передней. – А Верстовскому я немедля отвечу. Нельзя молчать.
Но раньше, чем успел написать письмо Одоевский, битва за Глинку началась в Москве. «Московский наблюдатель» напечатал рецензию, которую прислал из Петербурга бывший студент Московского университета Януарий Неверов.
«Мы были убеждены, – писал Неверов, – что наши народные песни скрывают в себе богатый источник совершенно оригинальной мелодии. Были даже опыты национальной оперы. Не упоминая о других, заметим, что господин Верстовский, композитор умный, с талантом истинным, хотя, впрочем, и не драматическим, старался перенести на сцену русское пение…»
Верстовский стал читать статью с жадным интересом, но дальше прочел о себе:
«Он не успел в этом оттого, что думал создать оперу, заимствуя иногда целиком народные мотивы, иногда подражая им. Таковы лучшие произведения господина Верстовского «Вадим» и «Аскольдова могила»: они суть не что иное, как собрание большею частью прелестных русских мотивов, соединенных немецкими хорами, квартетами и итальянскими речитативами… Тут не было национальности и при том дело теряло всякую стройность и опера казалась произвольной смесью арий, дуэтов и терцетов всех стилей и всех народов, в которой слушатель тщетно искал какого-нибудь единства или господствующей идеи…»
Господствующая идея! Этой идеей не мог вооружить московского музыканта роман Загоскина. Именно этого и не понимал автор оперы «Аскольдова могила». Но это уже понимали рядовые русские люди, требовавшие от искусства величайшей из идей – народности.
Воинствующая опера Глинки разбудила русскую мысль. Вокруг «Ивана Сусанина» рождалась принципиальная, воинствующая критика. Владимир Федорович Одоевский был уже не одинок. Порой у него объявлялись самые неожиданные союзники.
– Читал ваши прекрасные статьи, Владимир Федорович, читал и восхищался, – сказал Одоевскому при встрече дальний знакомый, князь Элим Мещерский. – И вы тоже совершили подвиг, Владимир Федорович! Если музыка есть язык звуков, то вам принадлежит первое слово в печати о том, что в России существует отныне великий музыкальный язык. Пора оповестить об этом Европу.
Читать дальше