Илья Дворкин: В три часа, в субботу

И тут уж всё едино — десять тебе лет или шестьдесят.

Домой Таир пришёл в начале третьего. Он вошёл в комнату и тихо засмеялся — просто так. Совсем счастливый человек, у которого впереди два дня тревожной и прекрасной жизни.

И тогда мама сказала, что отец приезжал в час дня, их отпустили с работы пораньше. Ещё она сказала, что отец искал Таира и ждал целых полчаса. Но потом ждать стало нельзя, потому что из автобуса заорали и заторопили. И он уехал. И всё высовывался из окошка, всё глядел на дорогу.

— С расстроенным лицом, — укоризненно добавила мама.

Сперва Таир просто ничего не понял. Он всё ещё машинально, по инерции улыбался. Но потом эти ужасные слова дошли до него и ошеломили и оглушили.

Он застыл в неловкой, неестественной позе, и улыбка, позабытая на лице, казалась странной и жутковатой, потому что в глазах его плескалась обида, и недоумение, и боль.

Мама испугалась. Она захлопотала вокруг него и быстро-быстро стала говорить нежные, жалостные слова.

Таир отвернулся. Тогда мамин тон чуть изменился. Она говорила, что это такие пустяки, даже сказать кому смешно: на рыбалку не взяли — фи! Стоит обижаться!

Да у него сто рыбалок в жизни будет или тыща! И нечего убиваться, а лучше сходить в кино на замечательную картину «Полосатый рейс». Пусть дураки спят в холодном сыром лесу, когда дома есть кровать с белой простынёй и подушкой.

Она говорила много ещё чего, но Таир уже не слышал. Слова проходили сквозь него, как сквозь дым. Или, лучше сказать, обтекали его без задержки, потому что весь он до краёв был заполнен одной мыслью: «Как он мог!» Она билась в нём, рвалась наружу, эта мысль: «Как он мог уехать один!»

Ему хотелось закричать. Таир почувствовал, что сейчас вот, сию минуту закричит. Он сцепил изо всех сил зубы, так что заломило скулы, и выбежал вон.

Позади что-то кричала мама, и голос её снова был совсем другой — тревожный, как у ночной птицы. Таир бежал не разбирая дороги, наталкивался на прохожих, и они тоже что-то кричали, наверное ругались. Оглядываясь, Таир видел напряжённые, открытые рты и сердитые глаза, но слов не слышал. А слышал одну, только свою неотвязную мысль: «Как же он мог!»

Очнулся Таир только в парке. Как-то вдруг, неожиданно в уши хлынули разные звуки: говор, музыка, смех, потому Что в парке было полным-полно народу и кружились карусели и чёртово колесо и бегали в упряжке печальные пони.

Была суббота, три часа дня.

Таир остановился и с удивлением оглядел всю эту весёлую пестроту. Почему парк? Почему все радуются? Зачем он здесь? В шаге от него на лодке-качелях лихо раскачивались два совершенно одинаковых мальчишки. Каждый одной рукой цеплялся за перекладину, в другой держал эскимо на палочке. Они одновременно облизывали мороженое. Им было вкусно и весело. Каждый улыбался во весь измазанный молоком рот.

Всё это остановилось перед Таиром, как в рамке, и увиделось так чётко, до таких малых подробностей, будто он глядел в бинокль. У одного мальчишки на конопатом носу блестели крупные капли пота и ноготь на левом пальце был чёрный — прищемил, наверное, или стукнул молотком.

Таир сел на скамейку и заплакал. Мальчишки увидели это, удивились, а потом стали хихикать. Но Таиру было всё равно, что хихикают. Ему было не стыдно, а наплевать. Потому что в его жизни случилось что-то очень плохое. Такого никогда ещё с ним не случалось, и было непонятно, как жить дальше. Он уже почти спокойно подумал, что дело совсем не в рыбалке.

Ну не половит он один раз рыбу. Ну не посидит у живого трескучего костра и не будет ночевать в палатке. Стоит ли плакать? Разве в этом дело? «И в этом… И в этом тоже…» — подумал он. И не сумел сразу перестать плакать. Потому что случилось предательство.

Таир встал и пошёл, куда глядели его глаза. Он шёл и думал, что теперь жизнь будет гораздо труднее. И вот что удивительно: сейчас он больше жалел отца, чем себя. Потому что отец, наверное, не понимал, что случилось предательство. Иначе не уехал бы. Но от этого ничего не менялось, а только запутывалось ещё больше.

Потому что предательство всё равно случилось.