Дилан Томас - Под сенью молочного леса (сборник рассказов)

На улице собака задрала в ночи морду и завыла. Она поспешно отвернулась от своего отражения и плотнее задернула шторы.

Там, в ночи, искали сумасшедшего. Говорили, что у него зеленые глаза и что он женат на леди. Говорили, что он отрезал ей губы, потому что она улыбалась мужчинам. Его забрали и увезли, он украл на кухне нож, зарезал сторожа и удрал в пустынные долины.

Он издалека заметил свет в доме и доковылял до сада. Ощупью нашел - не увидел - окружавшую его низкую ограду. Заржавленная проволока царапала ему руки, мокрая, жуткая трава облепляла колени. А как только он проник в сад, садовое воинство с головками цветов на плечах - его обретшие плоть неудачи кинулось ему наперерез. Он вновь разодрал пальцы, хотя прежне раны еще сочились. Человек кровавых деяний, он пробился из вражеской тьмы на ступеньки.

- Пусть в меня не стреляют, - произнес он шепотом. И открыл дверь.

Она сидела посреди комнаты. Ее волосы небрежно рассыпались по плечам, и три пуговицы у ворота платья были расстегнуты. Отчего так завыла собака? Испуганная ее воем она качалась в своей качалке, размышляя о доходивших до нее слухах. Что стало с той женщиной, задавалась она вопросом, не переставая качаться. Она не могла представить себе женщину без губ. Что становилось с женщинами без губ, задавалась она вопросом.

Дверь отворилась бесшумно. Он вошел в комнату, пытаясь улыбнуться, протянув руки.

- А, ты вернулся, - сказала она.

Потом повернулась в своем кресле и увидела его. Кровь была даже под его зелеными глазами. Она прижала пальцы к губам.

- Не стрелять, - сказал он. Но от движения ее руки ворот платья разошелся, и он в изумлении, не сводя глаз, глядел на ее широкий белый лоб, ее испуганные глаза и рот и - затем вниз - на цветы ее платья. От движений руки платье плясало на свету. Она сидела перед ним, вся усыпанная цветами.

- Сон, - сказал он. И, опустившись на колени, положил ей на колени свою вконец пришедшую в расстройство голову.

СОРОЧКА

Он позвонил. Никакого ответа. Ушла. Он повернул в замке ключ.

В закатных лучах холл был полон теней. Они сливались в один почти осязаемый образ. Снимая пальто и шляпу, он глядел по сторонам, чтобы в свете, идущем из гостиной, можно было не замечать этого образа.

- Есть кто дома?

Тени смущали его. Она бы вымела их прочь, как выметала назойливую пыль.

Камин в гостиной почти потух. Он сел у огня. Руки у него замерзли. Ему хотелось, чтобы языки пламени осветили углы комнаты. По дороге домой он увидел сбитую автомобилем собаку. Вид крови взволновал его. Ему захотелось опуститься на колени и потрогать пальцем круглую кровавую лужицу посреди дороги. Кто-то потянул его за рукав и спросил, не стало ли ему плохо. Он запомнил, что звук и напор чужого голоса погасили в нем первый импульс. Он пошел прочь от крови, перед его глазами все мелькали запачканные колеса и все сочилась чернота под капотом той машины. Ему хотелось тепла. Уличный ветер исполосовал его кожу между большим и указательным пальцами.

Она бросила свое шитье на ковре возле ведерка с углем. Это была нижняя рубашка. Он поднял рубашку с пола и потрогал ее, представляя, как желтая ткань будет облегать ее грудь. В то утро он видел ее голову, обернутую платьем. В своей наготе она казалась ему выступающим из света созданием из хны и кожи. Он выпустил рубашку из рук, и она снова упала на пол.

Почему, - думал он, - его не отпускало видение той красной, раздавленной собаки? До этого ему не случалось видеть мозг живого существа, вылетевший из черепа. От последнего собачьего взвизга и от внезапного хруста ребер ему сделалось дурно. Он мог бы убивать и кричать, как ребенок, который давит в пальцах черного таракана.

Тысячу ночей назад она лежала рядом с ним. В ее объятьях он подумал о том, что руки состоят из костей. Он тихо лежал рядом с ее скелетом. Но на следующее утро она встала во всей своей порочной плоти.

Он побил ее, чтобы спрятать свою боль. Он хлестал ее по щекам, пока они не начали гореть, чтобы прекратить конвульсии в собственной голове. В тот раз она рассказала ему о смерти своей матери. Чтобы скрыть следы болезни на лице, матери приходилось носить маску. Ему казалось, что эта болезнь как саранча облепила его лицо, лезет к нему в рот, бьется на веках.

В комнате становилось все темнее. Он слишком устал, чтобы расшевелить умирающий огонь, и последний язык пламени погас на его глазах. Потянуло новым холодком наступающей ночи. Он различил на кончике языка привкус боли умирающего пламени и сглотнул его. Боль слилась с его сердцем, и этот стук вытеснил все остальные звуки. Вся боль проклятого существа. Боль человека, об голову которого разбили бутылку, и боль коровы, от которой убегает теленок, и боль собаки пронизали его от ноющих волос до израненных ступней.