Генрих Белль: Глазами клоуна

Хромота при ходьбе была уже почти незаметна. Таким образом, отпала необходимость в ящике из-под апельсинов; под левую руку я суну диванную подушку, под правую - гитару и пойду работать. У меня осталось еще две сигареты: одну я выкурю, другую кину на донышко черной шляпы как приманку, рядом с ней следовало бы положить хоть одну монетку. Я пошарил в карманах брюк и даже вывернул их наизнанку: несколько старых билетов в кино, красная фигурка от рич-рача, грязная бумажная салфетка - денег не было. Рывком я выдвинул ящик под вешалкой: там лежала платяная щетка, квитанция от подписки на боннскую церковную газету, жетон на пивную бутылку, но ни гроша денег. Я перерыл все шкафчики на кухне, побежал в спальню, разворошил ящик с запонками, уголками для воротничков, носками и носовыми платками, но ничего не нашел; пошарил в карманах зеленых вельветовых брюк - тот же результат. Тогда я стащил с себя темные брюки, оставив их лежать на полу, словно слинявшую кожу, бросил туда же белую рубашку и натянул голубое трико - ярко-зеленый и светло-голубой; я захлопнул дверцу зеркального шкафа и посмотрел на себя - великолепно; я еще никогда так себе не нравился. Грим был наложен слишком толстым слоем, и за те годы, что он валялся без употребления, жир изрядно высох; я увидел в зеркале, что белила потрескались, и эти трещины придавали моей голове сходство с головой статуи, вырытой из земли. Темные волосы напоминали парик. Я вполголоса запел слова, которые вдруг пришли мне на ум:

Неохота слушать ХДС

Бедному папе Иоанну,

Ни от них подачки получать,

Ни таскать им из огня каштаны.

Для начала это годилось, Центральному бюро по борьбе с богохульством не к чему будет придраться. Я сочиню еще много-много куплетов и буду петь все на манер баллады. Мне хотелось плакать, но было жаль грима - он был наложен очень удачно: мне нравились и эти трещины и то, что в некоторых местах белила начали сходить; слезы все испортят. Поплакать можно потом, в свободное время, если мне еще захочется плакать. Интересы профессии самая лучшая защита от всего, только святых и дилетантов горе может поразить не на жизнь, а на смерть. Я отошел от зеркала, чтобы лучше вникнуть в свое изображение и в то же время взглянуть на себя со стороны. Если Мария, встретив меня в таком виде, сможет выводить утюгом пятна от воска на мальтийском одеянии Цюпфнера, значит, она умерла, и мы с ней развелись. Тогда я могу печалиться на ее могиле. Надеюсь, у них у всех окажется в кармане мелочь, когда они будут проходить мимо меня, может, Лео наскребет и больше десяти пфеннигов, и Эдгар Винекен, вернувшийся из Таиланда, бросит мне старую золотую монету, ну, а дедушка, отдохнувший в Искье, уж пусть выпишет чек. За это время я научился превращать чеки в наличные деньги. Мать, наверное, сочтет, что наиболее правильным будет пожертвовать от двух до пяти пфеннигов. Моника Зильвс, быть может, нагнется и поцелует меня, зато Зоммервильд, Кинкель и Фредебейль, возмущенные всей этой безвкусицей, не бросят в мою шляпу ничего, даже сигарету. В перерыве, когда с юга не приходят поезда, я отправлюсь на велосипеде к Сабине Эмондс, съем свою тарелку супа. Может быть, Зоммервильд позвонит Цюпфнеру в Рим и посоветует ему сойти с поезда, не доезжая Бонна, в Годесберге. Тогда я поеду на велосипеде, сяду перед их садом, разбитым на склоне, и спою свою песенку - пусть она придет, пусть посмотрит на меня, и я пойму: живая она или мертвая. Жалел я одного только отца, очень хорошо, что он спас тех женщин от расстрела, и хорошо, что он положил мне руку на плечо, а сейчас - я увидел это в зеркале - в гриме я был не просто похож на-него, наше сходство было поразительным, и я понял, как тяжело ему далось обращение Лео в католичество. Сам Лео не вызывал во мне сочувствия, ведь у него есть его вера.

Когда я спускался в лифте, еще не было даже половины десятого. Я вспомнил доброго христианина Костерта, который зажулил у меня бутылку водки и разницу между билетом в мягком и в жестком. Надо отправить ему доплатное письмо и воззвать к его совести. И потом он еще должен переслать мне квитанцию от багажа. Я был рад, что не встретил свою красивую соседку, госпожу Гребсель. Пришлось бы ей все объяснять. А если она увидит меня на ступеньках вокзала, тогда уже объяснять ничего не надо. Жаль, что у меня не было угольного брикета - визитной карточки.

На улице стало прохладно - типичный мартовский вечер; я поднял воротник пиджака, нахлобучил шляпу и нащупал в кармане последнюю сигарету. Наверное, следовало захватить коньячную бутылку; она очень живописна, но может помешать делу благотворительности, коньяк - дорогой, и по бутылке это видно. Зажав под левой рукой подушку, а под правой - гитару, я опять шел на вокзал. Только сейчас я увидел приметы времени, времени, которое прозвали у нас "шутовским". Пьяный паренек, загримированный под Фиделя Кастро, пристал ко мне, но я благополучно ускользнул. На вокзальной лестнице кучка людей - матадоров и испанских сеньорит - поджидала такси. Я совсем забыл, что в городе карнавал. Для меня это как нельзя более кстати. Профессиональный актер надежней всего скрыт в толпе любителей. Я устроил подушку на третьей ступеньке снизу, сел, снял шляпу и положил на донышко сигарету - не на самую середину и в то же время не совсем сбоку, а так, чтобы казалось, будто ее бросили сверху; потом я начал петь: "Неохота слушать ХДС", никто не замечал меня; да это было и не нужно - Пройдет час, два, три, и они обратят на меня внимание. Когда на вокзале раздался голос диктора, я перестал петь. Он объявил о прибытии поезда из Гамбурга, и я запел снова. И вдруг я вздрогнул: в шляпу упала первая монетка - десять пфеннигов; монетка ударилась о сигарету и немного сдвинула ее. Я положил сигарету на место и снова запел.