Томас Бернхард: Дождевик

К семнадцати годам все они, как и сын Хумера, уже вполне овладевали этой профессией, и каждый перенял ее от отца, их магазин был единственным магазином похоронных принадлежностей на весь Тироль. Можете спросить, только никто, наверно, не знает, пишет Эндерер, что магазин Хумера существует на Верхней Заггенгассе уже около восьмидесяти лет. А если знать, сколько требуется похоронных принадлежностей, и здесь, в Тироле, особенно, то сразу поймешь--дело это выгодное, очень выгодное. И Хумер все время об этом говорит, за всеми его словами чувствуется одно--это дело очень выгодное, хорошее дело. И Хумер этого не скрывает, слушаешь его и понимаешь--дело у него и впрямь хорошее, и, конечно, главную роль во всем, что с ним случилось, играет то, что он вдруг перестал быть главным человеком в собственном деле. А ведь мы, сказал Хумер, пишет Эндерер, мы даже на экспорт работаем. И при слове экспорт голос у него дрогнул. Словом, сказал Хумер, пишет Эндерер, я к вам пришел, потому что мое существование стало невыносимым. Уж одно то, что я, хозяин такого процветающего дела, должен ходить в грубошерстных дешевых брюках, в грубой куртке, в таких скверных башмаках... Сами подумайте, пишет Эндерер, и продолжает: вы моего сына не знаете, сказал Хумер, но видеть вы его не раз видели, чаще, чем меня, он все время шляется по Верхней Заггенгассе, здоровенный такой малый и одет с иголочки, говорит Хумер, и еще: мой сын вот уже сколько лет ходит в ресторан "Серый медведь", вы понимаете, что это значит! А довела его моя невестка, привез он ее из Матрая, ему волей-неволей приходится ходить в "Серый медведь", я-то должен удовольствоваться самой грубой пищей, а мой сын, сказал Хумер, пишет Эндерер, тратит уйму денег! Да еще и в другие рестораны ходит, и в городской театр! Спрашиваешь себя, говорит Хумер, пишет Эндерер, до чего же дошел человек! Но суть дела в том, что мой сын так неудачно женился, да еще не вовремя, он-то этого не признает, но я точно знаю: это несчастный брак, только он признать этого не желает. Мой сын--несчастный человек, эта женщина испортила ему жизнь, сказал Хумер, пишет Эндерер. А кроме того, сын Хумера уже давно не ходит в ресторан "Серый медведь", он стал ходить в "Королевскую корону", можете себе представить, сказал Хумер, пишет Эндерер, он ходит в "Королевскую корону"! А так как вы сами, говорит мне Хумер, тоже, как мне известно, часто бываете в "Сером медведе", вы должны знать моего сына, я уже сказал: он очень высокий и прекрасно одет, очень, очень заметный человек, говорит Хумер; а я себя спрашиваю, пишет Эндерер, откуда Хумер знает, что я действительно часто захожу в ресторан "Серый медведь", как вы знаете, пишет нам Эндерер, я захожу туда и по субботам и по воскресеньям, все-таки это лучший ресторан. Правда, и там. в "Сером медведе", случается, что тебе подадут такое, что и в рот не возьмешь, пишет Эндерер, и дальше: Хумер говорит, что у его невестки необычайно длинные волосы, и всегда, пишет Эндерер, она растрепанна, говорит Хумер, да, растрепанна, моя невестка растрепа, всегда растрепанна, а я больше всего на свете ненавижу растреп, мало того что она растрепа, я к ней плохо отношусь, говорит Хумер, но все вышло из-за этой женщины, а она из самых низов, отец до сих пор работает простым маляром, мать подрабатывает поденной работой, в голосе Хумера было столько презрения, пишет Эндерер, словом, они уже вдвоем ходят в "Королевскую корону", а там цены вдвое выше против "Серого медведя", говорит Хумер, и я уверен, кутят на мои деньги, говорит Хумер, долго ли им все спустить, теперь, когда для них удовольствие важней дела, и такое дело, как мое дело, загубить окончательно, но пока что это дело принадлежит мне!--крикнул Хумер. Все еще принадлежит мне! Нет, тут причиной не только их дурь, тут еще ненависть к отцу. Да, я правильно расслышал-- Хумер так и сказал: ненависть--и потом: шестнадцать швейных машин, господин доктор, только представьте себе--теперь уже шестнадцать машин,--и я подумал, пишет Эндерер, значит, шестнадцать человек сидят за шестнадцатью машинами,--мы поставляем товар по договорам, сказал Хумер, пишет Эндерер, и в Форарльберг, и в Зальцбург, а с недавних пор и в Баварию, в Баварии похоронные принадлежности вдвое дороже, чем у нас, говорит Хумер, не жалко заплатить и двойную пошлину, около сорока похоронных бюро заказывают одежду для покойников в хумеровской мастерской, на Верхней Заггенгассе, пишет Эндерер. И все то, что я создавал десятки лет, теперь мой сынок в обществе своей вульгарной супруги транжирит вовсю, ходит в "Королевскую корону"!--говорит Хумер и продолжает: что же касается меня, то мое правовое положение складывается так... И тут, по этим его словам, я понял, что за то короткое время, что Хумер провел у меня в конторе (если он сказал правду, что я--первый в жизни юрист, к которому он обратился, а я в его словах не сомневаюсь, он говорит правду и умеет слушать очень внимательно, ни слова мимо ушей не пропустит, слышит даже то, чего я не успел сказать), так за то время, что он тут просидел, он уже привык к юридическим терминам, потому и сказал: мое правовое положение складывается так... В то время как я, и вы это знаете--и я действительно это знаю, потому что Хумер уже несколько раз об этом упоминал,--в то время как я, продолжал Хумер, вот уже тридцать лет жил спокойно и мирно внизу, то есть на первом этаже, около магазина на Заггенгассе, с самого рождения, добавил он взволнованно, я жил в этой квартире, в нижнем этаже, и еще раз подчеркнул: с самого рождения, и при этом впервые стал жестикулировать, он уже не сидел, вцепившись намертво руками в полу дождевика, он стал жестикулировать, заговорил громче и даже вытянул свои длинные ноги, медленно так вытянул ноги, они у него действительно довольно длинные, пишет Эндерер, и все его длинное худое тело как-то расслабилось, когда он заговорил о своей квартире в нижнем этаже, на Заггенгассе; почти целый час он сидел судорожно зажатый, а ведь он и вправду просидел у меня больше часу, а в сущности, то, что он тут вообще очутился, вышло только потому, что я, не подумав, забыл про то, что у меня в то утро вообще приема не было, просто предложил ему зайти, впустил его в контору, наверно оттого, что он стоял и ждал меня внизу, у входа, явно ждал именно меня по важному делу, я и подумал: видно, человек пришел по важному делу, и я, даже не спрашивая себя, стоит ли, есть ли смысл впускать этого человека, вдруг ни с того, ни с сего взял и позвал его наверх, в контору, пишет Эндерер, я сразу так и сказал Хумеру: в понедельник приема нет!--но он и внимания не обратил, и вот теперь он тут сидит, уже не горбится, вдруг весь выпрямился, спина совсем прямая, и рассказывает про свою квартиру в нижнем этаже, чудесная квартира, господин доктор, говорит он. И если человек вырос в такой большой удобной квартире, в нижнем этаже,--и тут он перешел к главному делу, пишет Эндерер, сказал, невозможно за день-два переселиться из своей квартиры. С самого раннего детства он привык к этой квартире, пишет Эндерер, там все ему родное, нельзя человека, который привык жить в нижнем этаже, вдруг, через десятки лет, да еще под самым нелепым предлогом, выкинуть из его нижней квартиры, поверьте мне, сказал Хумер, пишет Эндерер, ничего страшнее не выдумать. А меня выкинули из моей квартиры. Ночью. Ему, Хумеру, было сказано, что он должен немедленно переехать этажом выше, пишет Эндерер, и Хумер говорит, что во всем этом виновата его невестка из Матрая, потому что мой сын, господин доктор, никогда меня не выкинул бы, он человек слабовольный, он на такое неспособен. Но, пишет Эндерер, сыновья женятся, сказал Хумер, и уже пощады не знают, как ихние жены, а жениться на такой, как моя невестка,--значит разрушить все наше дело, загубить его вконец. И мой сын под предлогом расширить дело (склад увеличить вдвое!) заставил меня переселиться из первого этажа на второй. Но никакого склада он не расширял, постепенно я понял, что он и не собирается ничего расширять, вот я ему и указал, что выехал я из своей нижней квартиры только потому, что он собирался расширить склад, и тут он стал объяснять, что он хотел открыть при нашем магазине отдел готовых гробов и уже подал в окружное управление просьбу разрешить ему это предприятие, но там всегда тянут канитель, и я в конце концов узнал, что он и не подавал никакого прошения насчет продажи гробов. Все врет!--сказал Хумер, пишет Эндерер. Сначала говорил: хочу расширить склад, потом--открыть отдел продажи гробов, а теперь сказал: расширить швейную мастерскую для шести новых мастериц! Только он и тут соврал, до сих пор я ни одной новой мастерицы в глаза не видал, наоборот--у нас раньше, еще два года назад, было восемнадцать мастериц, а теперь осталось шестнадцать! И вдруг, сказал Хумер, пишет Эндерер, человек, который ходит обедать в "Королевскую корону", да не один, а вдвоем, и тратит там тысячи, заявляет, что нам на одну торговлю похоронными принадлежностями не прожить! С той минуты, как ему, Хумеру, пришлось взять к себе в дом невестку, все, что говорит сын,--ложь, сплошная ложь! А невестка моя--та еще во сто раз хуже, добавил Хумер, пишет Эндерер, тут ничем не поможешь. Конечно, Хумер мог бы сопротивляться, не давать согласия на переезд из своей квартиры, пишет Эндерер, но разве такому человеку, как Хумер, под силу сопротивляться, да и вообще кому это под силу? В конце концов дело-то еще принадлежит мне!--сказал Хумер. Но когда сын женится, тут отец уже в доме не хозяин, ничего по-своему делать не может. Но он тогда еще не понимал, какая катастрофа ждет его впереди, что после его переезда с нижнего этажа все беды только и начнутся по-настоящему. Я вконец измучился, сказал Хумер, пишет Эндерер, взял и переехал наверх, неделями повторял себе: ни за что не перееду, а все-таки переехал. И только перебрался, сразу понял: все ложь, сплошная ложь, попал впросак, меня надули как только можно. Да разве мне предложили переехать, меня просто выкинули, да, выкинули, безо всяких, повторял Хумер, пишет Эндерер. Но потом он с трудом, постепенно стал привыкать к новой квартире, сказал Хумер, пишет Эндерер, и тут он стал расстегивать свой дождевик. И пока он расстегивал свой дождевик, а в комнате уже стало не просто тепло, а совсем жарко, я заметил на изнанке дождевика довольно большой фирменный знак, той же фабрики, какой был, как я помню, и у моего дяди. А может, я ошибаюсь?--пишет Эндерер, может быть, это вовсе не такой, подумал я, но уже нашивка с названием фирмы исчезла, Хумер вдруг сложил полы дождевика: одну повернул внутрь, от левого плеча, другую--от правого, так что нашивки видно не стало. Однако Хумер, как оказалось, нашел кое-какие преимущества в новой квартире, пишет дальше Эндерер. Как вам известно, сказал Хумер, во всех наших домах, особенно на Заггенгассе, на первых этажах очень сыро, а во втором сухо. И я сразу почувствовал, как утихли мои ревматические боли (только он сказал не "ревматические", а "ревматистические"),--словом, он мог констатировать. что ему стало лучше, пишет Эндерер. И он пришел к убеждению, что переезд с первого этажа наверх, во второй этаж, скорее удача, чем неудача. С первого же дня у меня стало меньше ломить спину, сказал Хумер. Но об этом я никому не говорил, чтобы они (мои дети) не могли использовать это обстоятельство--только скажи им, что мне хоть немножко стало лучше, они сразу же повернут все в свою пользу. А я вдруг смог и ходить быстрее, и нагибаться чуть ли не до самого пола, чего я уже десятки лет не мог делать,--словом, он радовался, что в новой квартире он стал гораздо подвижнее и почти не испытывал болей. Но я об этом никому не говорил, сказал Хумер, наоборот. Кроме того, он заметил, что в новой квартире куда светлее. И свет можно включать позже, и воздух чище, кислороду больше, и шуму меньше. Правда, отсюда, сверху, труднее было проверять то. что делалось внизу, в магазине, как раньше, из нижней квартиры, и это его огорчало. В новой квартире, на втором этаже, я был полностью отключен от дела, на это они и рассчитывали, мой сын с невесткой, знали, что мне уже будет трудно каждую минуту спускаться вниз, со второго этажа, в мастерские, чтобы все проверить, они все, все учли, и то, что мне трудно двигаться, трудно ходить вверх и вниз по крутой лестнице. Все у них расчет, сказал он. Все--расчет и обман. Я был заперт у себя наверху, да я и звонка не слыхал, когда люди заходили в наш магазин, очень все это было подозрительно. Они могли надувать меня как угодно, без помехи, раз я сидел наверху, на втором этаже, а как они меня надували, вы можете увидеть из документов--я вам тут принес. Мой сын стал на все способен, на всякую гадость, так пагубно влияла на него жена. А ложью все прикрыть можно, сказал Хумер, пишет Эндерер. Все скрывали, вся их тактика--скрывать, а это страшное дело, сказал Хумер. Но несмотря ни на что, преодолевая все трудности, я скоро привык жить на втором этаже. Но, как Хумер и раньше мне говорил и как я уже отметил, пишет Эндерер, он повторил: через три месяца мне подтвердили, что я должен и из этой квартиры перебраться, уже со второго этажа на третий, пишет Эндерер, Все меня ненавидят, сын ненавидит, невестка ненавидит. Мне только одно и остается--ходить взад и вперед по берегу Силя, сказал Хумер, пишет Эндерер, а дома--только ненависть, ненавидят за то, что я еще жив. Говорят--у них будет ребенок. А этого я больше всего боялся, господин доктор, сказал Хумер, пишет Эндерер, что настанет минута, когда мне объявят, заговорят о ребенке, а стоит родиться ребенку, тогда уж о разводе и думать нечего, правда, они и так не собирались. Значит, ждут ребенка, а им и так тесно, теперь все для ребенка, как раньше--для склада товара, потом--для склада гробов, но хотя про товар, про гробы мне все врали, про ребенка я поверил. Ни одной ночи не спал, сказал Хумер, пишет Эндерер, ребенок, ребенок. Но я уже и не стал долго сопротивляться, сразу переехал на третий этаж, говорит Хумер. с мебелью было трудно-- тащить все по узкой лестнице со второго на третий этаж, но они сами сразу перенесли всю мебель наверх, а я ни минуты не сомневался, что они ждут ребенка, сказал Хумер, да и чего тут сомневаться--ребенок уже родился, вдруг я сам увидал--вот он, их ребенок; все это, конечно, и нелепо, и к тому же очень обидно, говорю я Хумеру, пишет Эндерер, а Хумер мне: внук родился, а я все-таки не понял, почему я из-за внука должен был перебраться на третий этаж, я уже как-то примирился с тем, что останусь на втором этаже, я уже принес себя в жертву, господин доктор, сказал Хумер, пишет Эндерер, хотя мне было непонятно зачем. Но на третьем этаже, правда, еще суше, чем на втором, и воздух там лучше, и шум почти не слышен. Но то, что меня все еще интересует, то есть в чей я постоянно заинтересован--особенно теперь, когда все махинации моего сынка и моей невестки дошли до меня,--это наше дело, там, внизу, и все, что с ним связано, а именно теперь, когда я живу наверху, дело отпало от меня почти совсем, слишком трудно спускаться вниз, вечно шмыгать туда и обратно, и опять вниз, и опять наверх, да еще видеть, как они смотрят на тебя с ненавистью, вы понимаете, что это значит!--сказал Хумер. Вот я и стал все реже и реже спускаться в магазин, заходить только на минутку, собрать хоть косвенные улики, подтвердить мои подозрения, что тут все--обман, подлог, сказал Хумер, пишет Эндерер, наспех скопировать кое-какие бумаги, тайком, осторожно, незаметно, потому что мой сын и невестка в свою очередь заподозрили меня в том, что я их подозреваю... А по ночам я только этими бумагами и занимался, сказал Хумер, там, наверху, на третьем этаже, меня никто не трогал, никто мне не мешал, сказал Хумер, а это, как сказал Хумер, огромное преимущество, пишет Эндерер, и вдруг Хумер крикнул: все подлоги! Просто одни фальшивки! Вся бухгалтерия подложная! И не то чтобы обманывали финансовые органы, нет, обманули меня! И вот мне ничего другого не оставалось, сказал мне Хумер, как обратиться к вам, пишет Эндерер. Надо обратиться в. суд, говорит, все подать в суд, тут уж никаких уступок, никакого снисхождения, раз они затеяли подвох против родного отца! Конечно, на третьем этаже очень хорошо жить, подумал я, но ни слова им не сказал. Наоборот. Он молчал и все время играл роль жертвы, он здорово этому научился. Все пошло в ход--и как трудно подыматься наверх, и каких нечеловеческих усилий требует каждый такой спуск и подъем. Лифтов, как вы сами знаете, на Заггенгассе нет, там лифтов не бывает, говорит Хумер. Но я приглашал к себе на третий этаж своих старых друзей, сказал он, пишет Эндерер, и они не только укрепляли в нем подозрение, что его обманывают--а это подтверждалось бесчисленными справками, лежавшими теперь у меня на столе,--но и одобряли его намерение обратиться к адвокату, то есть подать на них в суд. Ведь у меня годами копились не просто какие-то подозрения, сказал Хумер, я все знал благодаря моему вниманию, моей любви к нашему делу на Заггенгассе, сказал Хумер и вдруг закричал: нет. никому не отнять у меня любви к нашему делу!--пишет Эндерер, а потом, пишет дальше Эндерер, Хумер глубже сел в кресло и покрепче закутался в свой дождевик. Теперь тебе уже не рассмотреть фирменную нашивку, подумал я, пишет Эндерер, видно, он уже не снимет дождевика, наоборот, он теперь еще крепче закутается в свой дождевик, будет кутаться все сильнее и сильнее, а Хумер между тем вытаскивает из-под дождевика пакет, перевязанный шпагатом, и кладет мне на письменный стол. Вот еще доказательства, еще улики, сказал он. пишет Эндерер. А теперь прошу обратить внимание, сказал Хумер. пишет Эндерер, и тут Хумер впервые мне рассказал вот что: неделю назад они объявили, что я должен перебраться с третьего этажа на четвертый! Мой сын сделал мне это дикое предложение. когда я просматривал каталоги бумажных изделий. Ни минуты я не сомневался, что мой сын говорит с голоса этой своей бесстыжей жены, когда предлагает мне перебраться еще выше. Значит, вот как, сказал я, говорит Хумер, стараясь при этом не терять спокойствия, не волноваться, да, значит, с третьего этажа--вон, и--наверх! И несколько раз повторил: наверх! Вот как-- наверх! А ведь у них за это время родилось еще двое детей и ждут четвертого... Четвертый ребенок, говорит мне Хумер, пишет Эндерер, ну не глупость ли? Глупость и тупость. И несколько раз Хумер повторяет: форменная глупость, идиотство. Да это же преступление--четвертый ребенок, сказал Хумер, пишет Эндерер. В такие времена, говорю я сыну.--это Хумер, пишет Эндерер,--когда и так сотни миллионов лишних людей на земле, заводить четвертого ребенка! И тут Хумер. по его словам, несколько раз крикнул: четвертый! Четвертый! А потом--пятый ребенок! И шестой! И седьмой! И восьмой! И так далее, без конца! Без конца! Несколько раз крикнул: без конца! Без конца! А снизу, говорит Хумер, пишет Эндерер, слышу, как невестка крикнула: не захочет перейти наверх--пусть убирается в богадельню! А я сразу услыхал, говорит Хумер. И сын мне заявляет, рассказывает Хумер. пишет Эндерер: ты переберешься наверх--и все! Тут я совсем потерял самообладание и закричал во весь голос: четвертый ребенок! Четвертый ребенок! А мне на чердак. На чердак! На чердак! А ребенок четвертый! И будет пятый! И так далее. А потом только кричал: дети! Дети! Дети!--пока сил хватило, до полного изнеможения, пишет Эндерер, затем Хумер сказал: а сам твой сын тебя не понимает, он тебя уже совсем не понимает, вот что сделала эта баба из твоего сына! Тут Хумер встал, пишет Эндерер, и стал расхаживать по комнате, то и дело показывая на свои бумаги, лежавшие на моем письменном столе, и повторял: все--сплошной криминал сплошной криминал! Прямо под суд! Никаких уступок! И вдруг Хумер говорит, пишет Эндерер: я им сказал--нет. только не наверх! Наверх--ни за что! Категорически! В эти нечеловеческие условия, в эти каморки!--говорю им, сказал Хумер, пишет Эндерер. В эти темные чуланы--ни за что! Потом он, Хумер. вышел из дому и целыми часами ходил по берегу Силя (это Эндерер), а тут Хумер, пишет дальше Эндерер, сказал: а когда я вернулся домой, оказалось, что сын уже перетащил большую часть моих вещей наверх, то есть на чердак. Тут я сразу понял, сказал Хумер, пишет Эндерер, он уже все твои вещи перетащил наверх, то есть на чердак, все перетащил. И тут они оба--сын с невесткой--уже и мебель стали перетаскивать, все перетащили с третьего этажа на четвертый,. а вы ведь сами живете на Заггенгассе. говорит мне Хумер, пишет Эндерер. значит, вы знаете, как выглядит этот этаж, по всей Заггенгассе на этом этаже совершенно нежилые помещения, и повторяет: нежилые, совершенно нежилые. Устроим, говорят они, приживешься, говорят. И все--немедленно, все--сразу. Всю мебель вместе с отцом--сейчас же на чердак, господин доктор, говорит Хумер, пишет Эндерер. Им пришлось поставить там для меня две ширмы--на чердаке, все пытались мне доказать, что и на чердаке жить можно. А пока холода не настали, пока снег не пошел, мы тут, наверху, все утеплим, говорит сын, сказал Хумер, пишет Эндерер, да и топить тут можно, говорит мой сын. И представьте себе, говорит Хумер, мой сын с женой уже расставляют мою мебель на чердаке, все передвигают по-своему, а я слова вымолвить не могу, как будто онемел, говорит Хумер, хочу сказать, но потерял голос, стою, завернулся в свой дождевик и слова выговорить не могу. И как я стоял, как молчал! Воздух гнусный, вонь на чердаке тошнотворная, мне с детства этот запах был противен, говорит Хумер. Сплошная гниль, грязь и гниль. А мой сын все твердит: перестроим, сказал Хумер, пишет Эндерер, все повторяет: переделаем, можно будет топить. Перетащили они все мои вещи на чердак, даже постель мне постлали, а я двинуться с места не могу, стою и смотрю, недвижно, ни прогнать их не могу, ни шагу ступить, ни слова сказать, говорит Хумер, пишет Эндерер. А пока тут все перестроят, мне придется переехать к сестре, в Халль, говорят они, сказал Хумер, пишет Эндерер. Ты пока что переезжай к сестре в Халль, сказал сын, говорит Хумер. Но я-то одно думаю все время: не поеду я в Халль, не поеду, не поеду. Одна мысль в голове--в Халль не поеду. И вдруг: в суд подать! К юристу пойти! И--в суд! И он вышел из дому, прошел всю Заггенгассе до конца, зашел в гостиницу на Генсбахэрштрассе, потом стал ходить по берегу Силя, взад и вперед, взад и вперед, дошел до Инна, опять повернул и наконец остался ночевать в гостинице на Генсбахэрштрассе. А сюда, на Герренштрассе, он уже раза два заходил, ждал меня у моей конторы. Надо пойти к этому юристу, решил он, сам не зная--почему, но все время думал: к этому юристу, все повторял: к Эндереру. Целыми днями я носил все свои бумаги при себе, сказал Хумер, пишет Эндерер, спрятал под дождевик все эти улики, говорит, и добавляет: а вдруг этих документов не хватит?! А я ему, пишет Эндерер, хватит, конечно, из этих документов все безоговорочно ясно. Судиться с ними, повторял он, только судиться, подать в суд на сына и на невестку. И вдруг он встал и вышел, пишет Эндерер. Господин Хумер!--крикнул я ему вслед. Я забыл дать ему подписать доверенность на ведение дела. Господин Хумер! Но он уже сошел вниз, ушел! Вернется, подумал я и занялся своими сильно запущенными за много недель делами. Но все время я думал только о Хумере. С одной стороны, много мелких преступлений и всяких проступков--обычное дело среди торгового люда, но с другой стороны, дело Хумера не такое, да я еще сердился на себя за то, что все-таки не расспросил Хумера, откуда у него взялся этот дождевик. Забыл начисто, так и не спросил, хотя твердо решил узнать. Фирменное клеймо, конечно, верное доказательство, думал я. Что еще говорил Хумер? Подолгу, говорит, стоял у ваших дверей, ждал вас, говорил Хумер, пишет Эндерер. Как сейчас слышу, пишет он: звонить или не звонить, думал Хумер, нет, не стану я звонить, думал, а потом позвоню, и повторял про себя: только к Эндереру, и еще: умный он?--и потом: а может, и нет? И наконец все-таки позвонил в вашу контору, а когда вы вдруг подошли ко мне, уже пришлось войти в вашу контору и затеять процесс против моего сына!--сказал мне Хумер, пишет Эндерер. Начинают с намеков, потом все выкладывают, я всегда так думал, пишет Эндерер, так всегда и бывает: как будто говорят правду--и все же не всю правду... Не надо было мне к вам приходить, все время повторял Хумер, это я отлично помню, пишет Эндерер, не надо было в таком состоянии приходить, и еще сказал: не стоило предавать все это гласности, хуже нет, чем по любому поводу сразу все выносить на свет, это он, Хумер, сознает, но он не отступится, теперь он все пустит в ход, ничего не скроет, ничего не утаит, ничего не испугается... С одной стороны, не надо было мне вас утруждать, а с другой стороны, теперь я все предал гласности... Но как вы сможете помочь старому человеку, который попал в такое отчаянное положение, а потом говорит: с одной стороны, может, все это пустяки, а с другой--для меня это погибель, пишет Эндерер про Хумера. Все, говорит, один обман, и все, что люди затевают, все их дела, если хорошенько подумать, тоже обман, выходит, что вся жизнь--один обман... А вы считаете, что мое дело--просто случай, сказал Хумер, пишет Эндерер, и вас оно совершенно не касается... Двадцать лет мы проходили мимо друг друга и не встретились, а теперь вот встретились... Но я ни за что, я от своего ни за что не отступлюсь... Хотя и сказал: ужасно все предавать гласности, и тут же: но я от своего не отступлюсь!--пишет Эндерер, а потом добавляет, что просит нас посмотреть заметку в "Тиролер нахрихтен" от прошлого вторника, где сообщается, что владелец похоронного бюро г-н X. в прошлую пятницу выбросился с чердака своего дома на Заггенгассе. Я сразу понял, пишет Эндерер, что это--Хумер, сам проверил и узнал, что Хумер действительно на той неделе, в прошлую пятницу, выбросился из чердачного окна своего дома. Смерть наступила мгновенно, говорится в сообщении, пишет Эндерер. Но вот что ему, Эндереру, не давало покоя, когда он прочитал заметку в газете,--вовсе не смерть Хумера, не это, как пишет Эндерер, очень необычное и даже с первого взгляда потрясающее происшествие, хотя, в сущности, это была совершенно обыкновенная история обыкновенного старика; нет, его по-прежнему интересовало, откуда у этого человека, этого Хумера, дождевик, который был на нем, и. вот Эндерер надел пальто--шел пятый час, уже стемнело, известно, что в ноябре дни короткие, да, в сущности, и дня почти нет,--и пошел по Верхней Заггенгассе в похоронное бюро Хумера, и сразу сказал, что он--Эндерер и пришел спросить насчет дождевика покойного, конечно, он не сказал-- самоубийцы, пишет Эндерер, речь идет о дождевике моего дяди, Воррингера, который восемь лет назад утонул в реке Силь, и до моего сведения совершенно случайно дошло, что дождевик покойного и есть дождевик моего дядюшки. Я ни слова не сказал о том, что Хумер побывал у меня в конторе, так как считал, что ко мне их дела уже не имеют никакого отношения, пишет Эндерер. Молодой человек, сидевший в магазине, очевидно сын покойного, как будто знал все, что было связано с дождевиком его отца, то есть с дождевиком моего дяди Воррингера, и сказал, что действительно этот дождевик несколько лет назад выбросило волной на берег реки Силь. Тут я сказал, пишет Эндерер: насколько мне известно, ваш отец каждый день подолгу прохаживался по берегу реки. Да, говорит молодой человек, подходит к вешалке и без всяких околичностей отдает мне дождевик своего покойного отца.