Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

Загайкевич, хмуро шаря глазами по пустым столикам, внимательно слушает Соню и время от времени так же внимательно поглядывает на неё. На удивление, она сегодня не вялая, не пустая, хотя, видимо, кокаина не принимала. В лице, в голосе, в движениях какая-то непривычная мягкость, теплота, умиротворённость. Да и рассказ её не совсем обычен.

— Одним словом, товарищ, моё впечатление, даже, если хотите, твёрдое убеждение, что Гунявый вернётся к нам. И вернётся настоящим товарищем. Поэтому я позволю себе заявить следующее…

Соня на мгновение останавливается, тщательно проводит пальцем по венчику стакана и тихо, но твёрдо продолжает:

— Я могу принимать участие в деле Гунявого только при условии, что мы не станем его карать. И если б он не пришёл к нам сам, если обстоятельства заставили нас схватить его, мы всё равно не должны наказывать его. Конечно, это не ультиматум с моей стороны и даже не условие, а… а… так сказать, уведомление, что я могу быть полезной только в том случае, если буду знать, что моё участие не причинит ему зла.

Загайкевич снова внимательно поглядывает на Соню и отводит глаза и сторону.

— А вы уверены, что это раскаяние касается его поступка против нас, а не… не чего-то другого?

— Не относительно расстрелов белогвардейщины? Не думаю.

Загайкевич задумчиво смотрит в окно и, не поворачиваясь к Соне, будто бы про себя, размышляет вслух:

— А если это касается его деятельности как сотрудника Чека? Это же явное предательство и враждебное к нам отношение. Не говорю уж о том, что этот человек не понимал, не осознавал своей прошлой деятельности с идейной точки зрения. Значит, был простым, своекорыстным убийцей. В таком случае, товарищ, совершенно не понимаю вашего заявления.

Соня резко поднимает голову.

— Он не мог быть простым убийцей. Это — невозможно.

— А откуда вы знаете? Мог же он обокрасть нас и сбежать.

Соня не может ничего ответить и хмуро натягивает брови на глаза.

— Нет, товарищ, заявление ваше следует взять обратно. Психологически я вас в определённой степени понимаю. Но…

Соня морщится.

— Э, при чём тут психология! Думаете, влюблена?

Она не то печально, не то презрительно машет рукой и вздыхает.

— Впечатление у меня такое, что тут что-то не так. Что у него на себе документы, что совершил это преступление, сомнению не подлежит. Что страшно бережёт их, тоже факт. Но разве нельзя предположить, что он раскаивается и хочет возвратить всё, как только найдёт своего сообщника? Может, не решился ещё, но на пути к этому… Ну, ладно. Тогда я меняю заявление: если он раскается, сделает чистосердечное признание — или сам придёт, или не успеет и мы вынудим его, — надо, чтоб он избежал кары.

Загайкевич снова смотрит в окно и медленно, словно бы про себя, отвечает:

— Решать этот вопрос буду же не я. Наше дело — переправить его в Москву или Киев. Как там решат, так и будет. Вы же сами знаете.

— Да. Но если вы примете моё заявление, то сделаете всё, чтоб оно не было бессмысленным.

Загайкевич молчит, потом протягивает Соне руку и смотрит ей прямо в лицо.

— Хорошо. Я принимаю ваше заявление. Но как же вы теперь собираетесь вести дело?

Соня вся светится от этих слов и улыбается спокойно — уверенно.

— Теперь я найду много разных возможностей. Ручаюсь, вскоре приведу его к вам с документами и со всем… остальным.

— Гм! Буду очень рад.

— Мне можно идти.

— Пожалуйста.

На этот раз Загайкевич с искренней почтительностью протягивает Соне руку. И когда она выходит, пустое кафе кажется ему почему-то уютным, а стареющие проститутки в углу вызывают симпатию.

Огюст Гренье, депутат парламента, поставив обе босые ноги в тазик с горячей водой, готовится к завтрашнему выступлению в палате. Подобное средство применяется только в крайних случаях. Он — человек полнокровный, напряжённая умственная работа вызывает чрезмерный прилив крови к мозгу, вот и нужно её оттянуть.

Однако речь продвигается очень вяло. И мозг работает живо, и голова не тяжёлая, а результатов никаких, словно на всю мощность запущена молотилка без снопов. Знает как, но нечего сказать. Что можно сказать человеку, который потерял много крови? Франция, в прошлом пышная, игривая, весёлая красавица, стала малокровной болезненной женщиной. Вампир войны высосал из неё кровь и здоровье. Состояние финансов — это только показатель температуры. Курс доллара — термометр. Поднимается температура, поднимается доллар. Чуть получше ей — температура падает. И никакие врачи, сколько бы их ни менять, ничего не сделают, пока больная заново не наберёт крови.