А Байетт: Китайский омар

- Спасибо, - Герда Химмельблау освободила на тарелке место для овощей. Да-да, конечно, - добавила она в ответ на декларацию Перри Дисса. Некоторое время они просто молча ели. Голосок в динамике все выводил "прекрасное утро" на кантонском наречии.

- Пегги Ноллетт нездорова, - произнесла доктор Химмельблау. - Нездорова и психически, и физически. Она страдает анорексией. И заворачивается в эти тряпки, как в кокон, чтобы скрыть, что вконец отощала и превратилась в совершенный скелет.

- Так, значит, не картошка, а вилка. Спица. Вешалка. Понятно...

- И у нее депрессия. Как минимум, две попытки самоубийства, - о них мне, по крайней мере, известно.

- Серьезные попытки?

- Разве отличишь? Может, и увенчались бы успехом, если б о них знало поменьше народу. А так, конечно, спасли.

- Ясно. Но вы, надеюсь, понимаете, что это ничего не меняет. Она бесталанна, не умеет работать, не видит...

- Но будь она здорова...

- Вы правда в это верите?

- Нет. Нет оснований.

Перри Дисс придвинул к себе мисочку с рисом.

- В Китае я научился в конце любой трапезы есть чистый рис, без всяких добавок, ощущая на языке каждое зернышко. Вкус свежесваренного риса - один из самых изумительных в мире. Уж не знаю, каков на вкус рис, если ничем другим не питаться, если голодать. Наверно, он тоже вкусен, одуряюще вкусен, только совсем по-иному... Но этот вкус не описать...

Герда Химмельблау тоже положила себе рису и, аккуратно подцепив палочками, попробовала.

- Да, вы правы.

- Но при чем тут Матисс?! - снова не выдержал профессор. - Я знаю, что девица больна, от нее даже пахнет болезнью. И поэтому, хотя бы поэтому дико предположить, что кто-то... что я... способен до нее дотронуться.

- Знаете, декан женского студенческого сообщества поневоле получает немало сторонних знаний, - задумчиво начала доктор Химмельблау. - Например, об анорексии. Болезнь развивается из ненависти к собственному "я" и непомерной сосредоточенности на себе, на своем теле и, в особенности, на образе собственного тела. Все мы имеем некое представление о своей оболочке, но в данном случае представление это гипертрофировано. Одна моя знакомая, психиатр, в сотрудничестве с вашей коллегой из художественного колледжа издала серию рисунков, в некотором смысле медицинское пособие, очень и очень полезное. Больная анорексией изображена перед зеркалом. Мы видим торчащие ребра и обвислую кожу, а она - в зеркале - видит себя состоящей из одних выпуклостей: чудовищно толстые ляжки, задница, щеки... Для меня эти рисунки многое прояснили.

- Ну понятно. Мы видим вешалку и спицу, а она - пузатую картофелину и увесистую тыкву. Занятный образ... Может получиться интересная картина.

- Прошу вас, не надо. Несчастные так страдают.

- Не думайте, что я такой черствый и легкомысленный, доктор Химмельблау. Я - серьезный художник, во всяком случае, был таковым. Если замысел картины рождается из тяжелой жизненной драмы - это не зазорно. Особенно если драма так визуально отчетлива...

- Простите. Я просто пытаюсь понять, что делать. Несчастная девочка хочет лишить себя жизни. Хочет не быть.

- Понимаю. Но при чем тут Матисс? Если ее так занимают плотские ужасы, пускай опоражнивает судна у лежачих больных, слушает крики рожениц, работает в хосписе. А если ей приспичило заниматься искусством, пускай перекраивает Джакометти в Майоля или наоборот, пускай займется Пикассо, этим старым козлом, который по природной злобе творил с женским телом несусветные вещи. Но при чем тут Матисс?

- Именно по этой причине. Он пишет тихую благодать. Luxe, calme et volupte. Разве Пегги Ноллет может вынести роскошь, покой и сладострастье?

- Когда я был молод, в период моих собственных Sturm und Drang , мне это все было откровенно скучно. Помню, я заметил кому-то - кажется, жене, - что Матисс прост и плосок. Какой же я был идиот! Но потом, в один прекрасный день, я прозрел. И понял, как трудно это увидеть и какая мощь таится в каждом штрихе. Не утешение, доктор, а жизненная сила и мощь.

И он продекламировал, откинувшись в кресле и глядя в никуда:

Дитя, сестра моя!

Уедем в те края,

Где мы с тобой не разлучаться сможем,

Где для любви - века,

Где даже смерть легка,

В краю желанном, на тебя похожем.

Там красота, там гармоничный строй,

Там сладострастье, роскошь и покой.

Герда Химмельблау, в чьей жизни было так мало luxe, calme et voluptй, была разом и тронута и обескуражена его вдохновенным экстазом. Но произнесла довольно сухо:

- У этих свойств Матисса всегда находились противники. Поборники феминизма - и художники, и критики - не любили его за то, что вся мирная панорама бытия напоена у него мужским эротизмом. А марксисты - за чистосердечное признание, что он пишет в угоду богачам.