Федор Шмит - Избранное. Искусство - Проблемы теории и истории

Есть у Лукиана «фельетоны», посвященные отдельным памятникам искусства, – например, «О доме» (попытка растолковать красоту архитектурной композиции и росписи какого-то роскошного жилища), «О том, как не следует доверять клевете» (описание картины Апеллеса; Боттичелли впоследствии, вдохновившись описанием Лукиана, воссоздал картину Апеллеса в своей знаменитой «Клевете»), «Зевксид, или Антиох» (великолепное описание увезенной Суллою в Рим и погибшей по дороге, но сохраненной в точной копии, картины Зевксида «Семья кентавров»). Наряду с этими вещами есть другие, где Лукиан, желая описать, например, красоту женщины, сравнивает описываемую красавицу по частям с теми или иными знаменитыми художественными произведениями, цитируя их целыми сериями. Увлекшись в Антиохии красотой любовницы Лукия Вера – Пантеи, Лукиан (в «Изображениях» и в «Защите изображений») детально сравнивает отдельные части ее тела с теми же частями статуй и картин Фидия, Алкамена, Евфранора 30, Мирона, Поликлета, Праксителя, Апеллеса, выказывая при этом тончайшее знание и понимание искусства этих мастеров. Чаще же всего Лукиан сыплет намеками, не называя ни мастера, ни произведения, которое имеет в виду; особенно многочисленны и – для нас, увы! – не всегда конкретно уловимы такие намеки в шутливых «Разговорах богов», «Морских разговорах» и «Разговорах мертвых».

Возьмите сочинение другого неспециалиста – «Сатирикон» Петрония. Петроний не пожалел красок, чтобы охарактеризовать своего героя совершеннейшим пройдохой и мерзавцем. Однако вот этот вполне порочный человек после чрезвычайно бурно проведенной ночи успокаивается, по Петронию, следующим образом: «Утром, чтобы разогнать свою тоску и воспоминание о горькой обиде, я вышел из дома и снова стал бродить по всем портикам. Зашел в одну картинную галерею, замечательную разного рода произведениями живописи. Тут я увидел и работы Зевксида, сопротивляющиеся до сих пор истребительной силе времени; не без некоторого трепета остановился перед эскизами Протогена, которые соперничают с правдою самой природы; любовался я, конечно, и картиною Апеллеса, которую греки называют «Одноногою», – тут все очертания были доведены до такой изощренности сходства, что можно было подумать, что живопись уловила самое жизнь. Вот орел возносил к небу бога, а там невинный Гилас отталкивал бесстыжую наяду, Аполлон проклинал свои преступные руки и украшал свою лиру с отпущенными струнами только что родившимся цветком гиацинта. Посреди всех этих нарисованных любовников я, точно в пустыне, стал восклицать: Как? значит, любовь захватывает даже небожителей!.. Но вот, пока я на ветер бросал слова, в музей зашел седой старик». Петроний рассказывает, как герой его романа разговорился с этим стариком, и как тот, для первого знакомства, угостил своего собеседника из собственной практики таким автобиографическим анекдотцем, что его, в наш стыдливый век, ни перевести, ни даже вкратце пересказать нельзя. Старик оказывается, таким образом, птицею того же полета, как и главный герой. И Петроний не видит ничего неправдоподобного в том, что оба персонажа, охарактеризованные столь неблагоприятно, затем, развеселившись на анекдоте, вступают в длительную беседу о том, о сем и, между прочим, о тех картинах, перед которыми они встретились, об их древности, о сюжетах; незаметно они переходят к рассуждениям о том вопросе, по поводу которого так любят повздыхать любители искусств и в наше время: отчего, мол, да как случилось, что искусство пало, что уж наши-то современники ничего такого сделать не могут! да что «пало» – погибло искусство совсем, и никакого следа от него не осталось! У Петрониева старика оказалась по этому случаю целая готовая теория, над которою он, видно, думал немало!

Не только заходили в музеи в императорском Риме, не только беседовали, но и читали публичные лекции. Римский ритор III в. Филострат (в отличие от других Филостратов обозначаемый историками литературы цифрою II 31) записал курс, читанный им в одной неаполитанской картинной галерее, и издал его в виде книжки. Выяснив в маленьком теоретическом введении, что такое живопись, каковы ее задачи и каковы ее средства, Филострат дает стилистический анализ шестидесяти четырех картин. Автор их не описывает, мало интересуется сюжетами и мастерами, обращает свое внимание на чисто художественные достоинства, особенно – на разрешения проблемы света; поэтому его объяснения, совершенно понятные посетителям галереи, которые имели перед глазами картины и сами, следовательно, видели все то, о чем Филострат не говорил, нам кажутся подчас довольно темными. Было даже высказано предположение, что вся книжка Филострата могла бы быть и просто сборником риторических упражнений на эстетические темы, – но если бы это было так, то мы должны бы были допустить, что Филострат, вовсе не будучи живописцем, был гениальнейшим живописцем, ибо был в состоянии совершенно живо и детально представить себе и своим читателям целый ряд картин, всю виртуозность которых может оценить лишь тот, кто сам с кистью в руках пытался достигнуть отмечаемых Филостратом световых эффектов импрессионистского письма.