Александр Левитов: Бесприютный

– Вот он у нас майор-то какой! – подсмеивался мне хозяин, теряя, однако, в значительной степени ту самоуверенность, с какою он обыкновенно нападал на старика. – Я вам говорил, сударь, – вы его раскусите только…

– За дело взялся, – продолжал старик, не слушая хозяйских речей, – ограбили. Сколько деньги моей разошлось по околотку, – конца краю нет! Жену из дальних краев привез – смутили. И что только от скуки эти люди про нее не разговаривали: быдто, то есть, я ее с кобылы взял, из-под палача… Не снесла баба этой городьбы, – стала задумываться, чахнуть, – ну и сгасла…

Помню, сидишь где-нибудь, бывало, а они шушукают: «Совсем ведь бабенку-то его стегать привезли на базар, а проходимец-то наш тут и случись. Сжалобился сейчас и говорит начальникам, не стегайте ее, почтенные господа, потому я с ней вступлю в законный брак…»

Ну да нечего, что было – то прошло, – что будет – увидим, а теперь просим, сударь, прощенья!.. – Подошел ко мне наконец старик, обнял и поцеловал. – Ведь он мне никогда отдыху не дает, – прибавил майор, показывая на хозяина. – Приючусь я так-то у какого-нибудь хорошего человека, так он ему такое на меня сплетет… Свежие какие люди от скуки этими разговорами с ним пристально занимаются, – и верят. Ты-то, я знаю, не поверишь. А смолоду, признаться, чтобы как-нибудь грызню унять ихнюю, дюже ухитрялся я приладиться к ним: то это форс, бывало, на себя напущу, то деньгами примусь оделять, то смиренством пронять их старался… а они-то-ха, ха, ха!.. ну, сам виноват! Не так нужно было! Во всем сам виноват! Об этом у господа бога моего на страшном суде буду прощение просить, чтобы он меня рассудил… может, и мне выйдет прощенье от него – от батюшки…

Печально склонивши вниз седую лохматую голову, старик вышел, а содержатель постоялого двора, сидя на стуле, протяжно заговорил мне:

– Вот за то никто и не любит старого! Как начнет, как начнет; а ведь, кажись бы, при такой при бедности, правду-то в карман нужно прятать… Всякая курица его теперь может обижать, не токма человек… С достатком особенно!..

Более уже не будили меня веселые стариковские крики.

Другой день, после описанного разговора, начался в шоссейной деревушке страшным гвалтом:

– Где, где он? – звонко стукая сапогами, кричали на улице люди. – Кто же это его отработал?

– Тут отработают…

– Где он лежит-то? Надо взглянуть. Как он? Ножом кто-нибудь али как?

– Кулаком кто-то ухитрился! Всю башку разнес. Говорили чудаку: не мешайся не в свое дело… эх, майор, майор! Доколотился до какого дела!

– Укокошили, сударь, друга-то нашего! – пояснил мне людскую суетню содержатель постоялого двора, вошедши в комнату. – Пойдемте туда. У вдовы тут у одной – у бедной – лежит. Надо свечек купить, ладонцу, того да другого, – помогите, ежели ваша милость будет. Нельзя-с человеку, как собаке какой, умирать. Весь век жил, как люди добрые не живут, – похороним хоть по крайности… по-христиански…

Мы с хозяином пришли в какую-то маленькую разваленную избенку, где сидела седая старуха, задумчиво и серьезно принимавшая от доброхотных дателей различные приношения, имевшие сделать конец стариковой жизни хоть сколько-нибудь похожим на всякий христианский конец.

Сморщенный старик, из отставных солдат, дряхлый такой, то и дело понюхивая табак, уныло гнусил по псалтырю, переплетенному в замасленную кожу: «Мал бех в братии моей и юнший в дому отца моего…»

В белую, как кипень, рубаху кто-то облачил старика. Она была не застегнута и показывала тощую желтую грудь. Левая щека и висок были, как разговаривала улица, действительно разнесены каким-то лихим шоссейным кулаком. Левый глаз выпятился из орбиты красной, одутловатой шишкой, накрытой седыми, расцвеченными запекшейся кровью волосами; а правым уцелевшим глазом, мне казалось, старик, как и во времена нашего с ним доброго знакомства, шутливо и ласково помаргивал мне и говорил:

«Андел, прости ты меня, старика, Христа ради, виноват! Сбегать, что ли? хе… хе… хе!..»

1870