Герман Матвеев После бури

— Тьфу! Привязалась, чтоб тебе!.. — вслух выругался околоточный, когда в ушах снова раздались звуки гармошки и непонятно почему появились слова надоевшей песни.

Чтобы отвлечь себя, Кандыба подошел к топившейся печке, отодвинул скамейку, нагнулся, выбрал в лежащей куче березовое полено и поторкал им в неровно сложенные, ярко горевшие дрова. Вернулся к столу, подвернул фитиль керосиновой лампы и взглянул на отрывной календарь, висевший под портретом царя.

Жирные цифры ярко-красного цвета о чем-то напомнили, и вдруг он понял, почему со вчерашнего дня на душе лежит тяжелый камень. Даже в церкви во время обедни настроение было мрачным, подавленным.

Оторвав листок календаря, Кандыба сел к столу и положил его перед собой.

“1907 год. Понедельник. 25 декабря. Еже во плоти Рождество Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Воспомни. Избавление церкви и державы Российския от нашествия галлов и с ними 20 язык. (День неприсутственный)”, — прочитал он.

Первый день рождества!

Раньше, бывало, этого праздника он ждал с радостью и предвкушал много приятного. С утра надевал парадный мундир, начищенные сапоги, намазывал деревянным маслом волосы и шел в церковь. После обедни, не заходя домой, отправлялся с визитами. Все его знали и, в зависимости от общественного положения хозяев, приглашали в горницу и угощали за столом или выносили на кухню стаканчик “согревательного”, и в каждом доме он обязательно получал праздничные. Это было заведено давно и свято соблюдалось. К вечеру в широких карманах околоточного собиралась немалая сумма этих праздничных, а визиты растягивались на три дня. Везде его ждали и встречали, хотя и по-разному, но в общем хорошо.

Так было раньше. А сегодня Кандыба зашел только в два купеческих дома, где был уверен не встретить отказа. И это всё. Больше никуда не решился идти. Он знал, что у инженеров прислуга скажет, что господ дома нет, и перед самым носом захлопнет дверь, как это было на пасхе. А про визиты к рабочим, даже квалифицированным, вроде штейгеров, и думать не приходилось.

“Теперь я царская собака”, — с горечью подумал околоточный, вспомнив слова песни, и вздохнул.

За дверью послышались шаги. Густые клубы пара ворвались в комнату, словно в сенях был пожар. Пар сразу растаял, как только закрылась дверь. Вошел пристав Аким Акимович Кутырин. Он хмуро взглянул на вставшего при его появлении Кандыбу и несколько раз топнул ногами, отряхивая снег.

— Так что, дозвольте доложить, ваше высокоблагородие! На дежурство заступил исправно. Так что, никаких происшествий не случилось, — скороговоркой пробормотал околоточный, когда Кутырин подошел к столу.

— “Так что” ты болван! — с раздражением отчеканил пристав. — Никаких происшествий не случилось! А это что?

Он достал из кармана скомканный листок бумаги и, нервно разгладив его, поднес к самому носу околоточного.

— Читай!

На листке синими типографскими буквами в два ряда было напечатано:

Положив на стол бумагу, Аким Акимович заложил руки за спину и долго ходил из угла в угол, не глядя на остолбеневшего Кандыбу. Затем он остановился около печки и, поднимая к огню то одну, то другую ногу, не поворачиваясь, неожиданно спросил:

— Ты мне вот что скажи, Кандыба… Почему тебя зовут “братоубивцем”?

— Ваше высокоблагородие, напраслина это, — хрипло проговорил околоточный. — По злобе дразнят.

— А все-таки? Нет дыма без огня.

Кандыба откашлялся, опустил руки по швам и, часто моргая широко открытыми глазами, заговорил:

— Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие, всю правду, как на исповеди. Был у меня брат… не отрекаюсь. Оба мы раньше на копях работали. А потом, значит, когда я на своей супруге оженился, то переехал сюда в собственный ейный дом. Супруга моя приходилась родной дочерью здешнему надзирателю и, как, значит, я по наследственности тоже поступил служить в полицию, то между нами с братом произошла свара. Конечно, ваше высокоблагородие, кто себе враг… Я желаю лучшей жизни. При моей старательности…

— Не размазывай! Короче! — подстегнул его пристав.

— В прошлом году, ваше высокоблагородие, когда на копях беспорядки учинились… Крамола, забастовка, бунт и всякие комитеты… Так что, брат мой, по слабости ума, с внутренним врагом связался и вместе с другими против царя бунтовал… Он, конечно, не социлист, как вы изволили говорить, а только что вроде… Пролетарий! — Кандыба горестно вздохнул и покосился на икону спасителя, как бы призывая его в свидетели. — А потом, когда вы приехали усмирять и покарали виноватых… Так что, брата моего во время стрельбы убили… Вот и говорят, будто я его убил… Ваше высокоблагородие, напраслина это… Так что, меня самого чуть жизни не лишили. Оружие отобрали… В погреб посадили…