Артём Суслов

И она оттуда. Воплощение абсолютности. Она и была такой с ним. Ему она казалась именно такой…
Такая живая, такая настоящая, что кажется что…. Нереально… Нереальная….

Антон бродил по улицам. Улицы были глухи. У них праздник. У них либо тусклая печаль, либо праздник, наверное, другого варианта быть не может. Всегда, правда, машины ездят туда – сюда которым всё равно и которые всегда одинаковы.
У него тоже праздник. Он влюблён. Он увидел и чувствовал дыхание той, с которой и только с которой он теперь сможет жить. Только с ней. Он её увидел. Это равносильно тому, что увидеть бога. То и был видимо бог.
Как вот объяснить себе, что это не бог, а глюк?

Он выпил 200 грамм водки. Водку он терпеть не мог, вообще пить он, терпеть, не мог и не пил никогда. Как бы тяжело не было. Выпил.
Совершенно напрасно, не помогло ни капли, только зря тужился и глотал.
Шел, сначала шатаясь, потом, и довольно быстро, опять прямо, трезво.

Трезвость. Реальность. Это его убивало больше всего. Его главным врагом стала реальность. Он сотворил с собой такое, что его главным врагом стала реальность. Сама жизнь.

Реальность победить невозможно, она всё равно первей, первичнее и главнее. Это его бесило. Бесило, впрочем, вся эта тематика и в особенности то, что он начинает философствовать, рассуждать, демагогию с собой же и разводить.
Страх как бесило. И всё же рассуждал. Шёл по улицам один и рассуждал, начал и вслух рассуждать.

Объявить войну реальности. Войну реальности. Ради любви, которой он, быть может, и не нужен.

Кто сказал, что глюк повторится? Огромный состав, поезд несущийся с громыхающими вагонами, страшный. Он уносился. Не сшиб,уносился и не догнать, прыгни в последний вагон с платформы и переломал бы всё.

Ради образа. У кого-то там, в философии, ли, истории, была статуя, но она была у него хотя бы в саду. Он мог выходить туда утром. Не утром, чаще, каждый час,
вообще жить в саду, в конце концов, поставить её у себя в кабинете, спальне…
Здесь же для того чтобы вновь войти в тот мир, где она жила, прейдётся вновь, во-первых, переступить закон. Во-вторых, переступить нормы морали, нравственности, он никогда не думал, что станет наркоманом, не мог подумать даже о том, что станет думать, что станет наркоманом.
Любовь побеждает всё. Это то, что сейчас ему было твердить проще и охотнее всего. Радость то какая от этой фразы. Во имя любви можно и нужно всё. Всё делать, или всё бросит, если это любовь.

А у него любовь. Иначе и быть не могло, любовь.

Подъезд, в котором Он получал небольшой бумажный фантик с твёрдым содержимым внутри, был ужасен. Слово, какое то обтекаемое "Ужасен", всё равно, что ничего не сказать.
Подъезд был грязен и сер как всегда. У входа туда его встретили две крысы, при его шагах они нервно сдвинулись с места, но не исчезли. Антон остановился, шшыкнул на них и ногой топнул, они же его не боялись, сидели себе смирно смотрели на него, а он нервно прошёл мимо них, они так и продолжали сидеть там, где сидели.
Когда Антон поднялся до первого этажа, в подъезд вошёл человек, быстрый, сильный, уверенный, шёл видать хорошим, твёрдым шагом, крысы юркнули в подвал тут же. И Антон понял всё без слов: В их глазах он был ничтожеством. Их не проведёшь. Вот прошёл человек сильный и настоящий, и крысы тут же убежали, будто их и не было.

Человек хлопнул дверью выше на несколько этажей, после стало тихо. Можно было звонить, и он позвонил. Несколько мгновений, чтобы отвлечься от ненависти к себе, по рассуждать с собой об ужасном подъезде. Свет тускл, а так подъезд обычен. Вот в таких обычных подъездах подыхают тысячи и миллионы таки же, как он, которые, как он, может быть говорили себе, что попробуют один раз, потом всё вернётся на круги своя, как он они думали, что марка это не то, на что можно подсесть. Откуда они знали, что бывает такое. И как Антон объяснил бы своей богине, что это не честно подсаживать его на наркоту, ведь доктор Хоффман этого не описал в книжке о своём изобретении,

Что там только про всякие изменения ощущений, образы, картинки… но не про женщину, в которую можно влюбиться…Будто не мир уменьшился. Будто взяли, накрыли крышкой бака от белья его в этом мире, что небо теперь стало – крышка, рукой дотянутся можно, а над ней есть мир, но тут видно ему только крышку.Вот там и живи.