Джек Шефер: Джейкоб

Мне показалось, что он долго смотрел на меня, а потом сделал рукой знак. Я понял, что он хочет, чтоб я передвинулся дальше на свет. Я вышел из тени, и он, наклонившись вперед, продолжал внимательно смотреть на меня. Затем Джейкоб вытянул руку раскрытой ладонью вниз и сказал что-то на своем языке, и на секунду я оказался с ним в его мире, который был совсем другим, непохожим на мою собственную повседневную жизнь. Потом он выпрямился и опять стал у задних перил площадки, и я понял, что снова был посторонним, вне его мира, вне его мыслей и значил для него не больше, чем любой предмет вокруг. Там, на этой площадке, он был один. До меня медленно дошло и навсегда запало в душу, что он смотрел дальше маленького огонька в фонаре моего отца. Много дальше, туда, где одинокая колея убегала вдаль к горизонту и еще дальше, за пределы видимости, к вздымавшимся ввысь великим горам. Он смотрел вдоль железной тропы, которая уводила его и всех не-персе от долины, где человеку хочется крепко стать на земле и распрямиться во весь рост. Дорога уводила их в незнакомое место, где они не будут больше сами собой, а лишь горсткой среди многих племен и разных языков, и все будут зависеть от щедрот забывчивого правительства. Теперь я видел не индейца, а человека. Это был не Джейкоб, покоренный вождь, на которого могли глазеть даже глупые дети. Это был Горный Олень. Большой-Олень-Который-Ступает-По-Вершинам. И он был большой, в самом деле большой. И ему дано было ступать по вершинам.

Он стоял, глядя на дорогу. С востока появился ночной товарный поезд. Прогромыхал и исчез. А он все стоял, глядя, как тот исчезает, уходя на запад. Тем временем поезд на запасном пути медленно, словно ощупью, стал ползти на восток. Я стоял и смотрел. И сколько я мог видеть, он все стоял неподвижно, глядя прямо перед собой на убегавшую назад дорогу.

Ну вот, я и привел вас, куда намеревался. Теперь до мокасин осталось всего ничего.

На другой день я пытался рассказать обо всем другим мальчишкам. Конечно, хвастал и важничал, но никто мне не поверил. Они, правда, верили, что я видел индейцев. Не могли не верить. Телеграфист подтвердил, что я там был. Верили даже, что я был в поезде. Но не поверили всему остальному. А так как мне не верили, я вынужден был, надоедая всем, повторять снова и снова мою историю. Боюсь, я становился очень назойливым и противным. Но меня спас Джейкоб, хотя я больше никогда его не видел.

Как-то мы все играли за лачугой телеграфиста, и вдруг почувствовали, что кто-то, внезапно появившись, наблюдает за нами. Индеец! Похоже, самый обыкновенный. Внимательно и пристально он смотрел на нас, наконец выбрал меня и подошел прямо ко мне. Он вытянул руку раскрытой ладонью вниз и сказал что-то на своем языке. Показал на восток, на юг, затем, обернувшись снова ко мне, засунул руку себе за пазуху (он был завернут в старое одеяло, перетянутое в талии поясом) и вынул что-то, завернутое в грязную тряпку. Положив сверток у моих ног, индеец исчез за стеной лачуги. Когда я развернул сверток, там были эти мокасины.

Странно, больше мне не хотелось никому рассказывать мою историю. Да и не нужно было. Верили мне или нет, теперь уже не имело никакого значения. У меня были мокасины. В некотором роде они сделали меня одним из детей Джейкоба. Эта мысль не раз помогала мне в трудную минуту.