Сергей Безбородов: На краю света

Дверь тихо скрипнула, и в мою комнату заглянул встревоженный Ромашников.

— Уже дым на горизонте, — сказал он, увидев, что я еще лежу. — Вставайте. Сейчас ударим подъем.

Я оделся и вышел из дома.

Было тихое, ясное, солнечное утро. На тысячи голосов кричали птицы на склонах плато, через бухту проворно и низко мчался косяк быстрых чистиков. Грелись на солнце собаки: Байкал, Моржик, Гусарка, Сватья. Облезлый тощий Жукэ ходил по берегу, обнюхивая камни.

Пестрые морские флаги лениво колыхались на растяжках радиомачт. Ровно и четко бил мотор в рубке, и из выхлопной трубы, как от выстрелов, выскакивал клубочками сероватый дымок.

Кто-то издали позвал меня. У аэрологического сарая, высоко на бугре, стоял Гриша Быстров и махал мне рукой. Я медленно пошел в гору.

Я вспомнил, как этой самой дорогой я бежал первый раз на метеорологическую площадку, как где-то здесь в шторм, в ревущем снеге, во тьме мы с Гришей Быстровым искали Ромашникова, как пускали радиозонды с Леней Соболевым.

Я оглянулся. Вся зимовка была внизу, — дома, ангар, салотопка.

Вон сверкает ленточка нашего водопровода. Вот эти столбы поставили мы, и эти провода тоже протянули мы. Мы спустили на воду этот катер, выкрасили и починили лодки, заново натянули антенну.

Сколько радостей, трудностей, огорчений, веселья связано уже у нас с каждым клочком этой земли.

Как же можно уехать отсюда с легким сердцем? И не потому ли сейчас так грустно, что мы приехали сюда, страшась этой дикой, — угрюмой природы, боязливо и недоверчиво озираясь по сторонам, а сейчас это все стало привычное, нестрашное, родное. И полюбили мы это не сразу, не в один день, а полюбили исподволь, через трудности, через ошибки, через горести.

Наверное, так же трудно и грустно уезжать из дома, где ты родился и прожил детство.

Я подошел к сараю. На столбе, поблескивая стеклом, стоял теодолит, задрав в небо короткую толстую трубу.

— Дым уже видно, — сказал Гриша. — Хочешь посмотреть? Левее Скот-Кельти бери.

Я приложился к трубе. Вот скользнул кусок нашего берега. Две собаки — Сова и Сватья — вырывают друг у друга какую-то кость; вот зарябела вода бухты — плавают кайры, ныряют люрики; вот угрюмые откосы Скот-Кельти, а дальше — стальная чистая вода и у самого горизонта слабый серый дымок, относимый ветром налево.

— Идет, — сказал я, — топает.

Внизу, у большого дома часто и гулко зазвонил колокол:

Бум-бум-бум-бум!!!

Он звонил очень долго и кончил певучей дрожащей нотой, которая еще с минуту звучала в воздухе и растаяла незаметно и бесследно, как дым.

Гриша снял теодолит, осторожно уложил его в ящик, захлопнул крышку, выпрямился и посмотрел по сторонам.

— А хорошо все-таки здесь, — тихо сказал он. — Посмотри! — И он показал на сверкающую шапку ледника, из-за которой медленно выплывали на синее чистое небо белые, пухлые, как сбитые сливки, облака. — Простору сколько, тишины!

— Гришка, — сказал я, — тебе хочется уезжать отсюда?

Гриша пожал плечами, задумчиво обкусал ноготь на мизинце и сказал:

— Что значит хочется? Конечно, грустно, а с другой стороны, конечно, хочется. Меня вот в Африку всю жизнь тянет, а если попаду когда-нибудь туда, наверное, поживу годик, и захочется еще куда-нибудь, — может, в Индию.

— В Африке, наверное, хуже, чем здесь, — сказал я.

— Наверное, — задумчиво согласился Гриша. — Пылища, мухи кусают, блох, поди, до чорта.

Мы спустились к старому дому. Двери были распахнуты настежь. По коридору, громко топая, бегали люди, и Боря Линев громко кричал кому-то:

— Салют будет троекратный! К австрийским винтовкам выдавай по пяти патронов — у них всегда заедает!

Из маленького склада вышел Желтобрюх, таща три банки из-под монпансье, а за ним, шаркая калошами, Наумыч. Наумыч, запирая склад, говорил:

— Как услышишь наш винтовочный салют, так и взрывай. Да смотри, пожалуйста, — чтобы как-нибудь камнем тебя не стукнуло. Собак обязательно разгони, чтобы, часом, какую не задело.

Наумыч увидел пробегающего по коридору Васю Гуткина и вдруг, отвернувшись от Желтобрюха, закричал:

— Гуткин! Почему не бритый?

— Я вот за кипятком и бегу, — ответил Вася и скрылся на кухне.

Я подошел к Наумычу.

— Выходит, мотать удочки надо? — спросил я. — Кончилось наше дело?

Наумыч быстро взглянул на меня, улыбнулся, развел руками.

— Дело без конца что кобыла без хвоста, — сказал он. Потом подумал с минуту и, снова улыбнувшись, сказал: — Что ж, в конце концов три человека это только тринадцать процентов мусора. Тринадцать процентов мусора, — это не так уж и много. Бывает и хуже. Верно?