Дмитрий Житенёв - Моя тропа. Очерки о природе

Мы его несколько раз гоняли, но он всё время возвращался. Тогда мы ему кинули утиные потрошки. Он тут же ухватил их и поволок, словно толстые верёвки, через покос к ельнику. Мы обхохотались, глядя на то зрелище, потому что он всё время на них наступал и чуть ли не кувыркался через голову.

Когда мы, отдохнув и позавтракав, уложили вещи в лодку, горностай опять появился неподалёку. Запрятал, верно, где-нибудь под валежину свою добычу и явился за новой. Пришлось вытрясти остатки еды возле сугроба, к которому он так упорно подбирался.

Мы ещё не успели оттолкнуться от берега, как он уже там копошился.

Полночь, сумеречно, но по всему видно – скоро белые ночи начнутся. Морозит, а мне всё нипочём. Здесь на краю разлива, у леса – затишье, вода не шелохнется. Я поднял у лодки тент, завалил всю её сверху и с боков еловым лапником и разжёг в своей охотничьей «квартире» примус «Шмель». На нём кипит чайник. Кресло-сиденье я развернул к корме, к бойнице моего плавучего шалаша и жду, когда рассветёт получше, чтобы можно было стрелять наверняка.

На воде лежит длинный шест, привязанный к корме лодки. На дальнем его конце сидит подсадная Дашка, чистит пёрышки. Вторая, Катька, отдыхает в корзине, тоже, слышно, чистится.

Устроился я с комфортом – ружьё на коленях, ноги в валенках, руки греет кружка с крепким сладким чаем. Полный, как говорится, кайф!

Временами откуда-то слышен звон гоголиных крыльев. На Печору метрах в двухстах от меня опустилась огромная стая свиязей. Слышно, как хрипят и свистят селезни, ухаживая за уточками. В метре от подвесного мотора проплыла парочка трескунков. Селезенчик даже приподнялся на хвостике и заглянул в мой скрадок, а стрелять было нельзя – слишком близко до него, стволами можно было достать.

Дашка моя вдруг насторожилась и дала осадку – та-а-а-та-та! И тут же справа, возле чёрного затопленного куста ляпнулась на воду какая-то утка и поплыла к моей. Это был не кряковый селезень – желанная добыча, а какой-то другой. Он не жвакал, не свистел и не хрипел. Совершенно чётко и разборчиво, сипло и как бы с придыханием он выдавливал из себя: «Са-ак-сон! Са-ак-сон!»

Что за чудеса! Я такого раньше никогда не слышал, но тут же сообразил, что это селезень широконоски. На Печоре её зовут саксóном. Утка сама дала себе название.

Саксон не подплыл на расстояние выстрела. То ли он заподозрил что-то неладное, то ли утку подсадную принял не за свою подругу, но добыть его мне так и не удалось.

Катька, моя лучшая подсадная, работала в это утро как надо. Два селезня уже лежали на воде в старой осоке, а она всё наманивала новых, сидя на своей кочке. Вдруг она тихо сползла с неё, вытянулась и словно утонула. Я почувствовал неладное – где-то рядом серьёзная опасность, но и из шалаша мне не было видно, что ей грозит.

И тут сзади, развернув веером серый хвост с широкими белыми полосами, крутанулся к моей любимице здоровенный ястреб-тетеревятник. Сердце у меня упало – конец утке! Но ястреб промазал, скользнул над самой водой и сел на корягу чуть левее меня, метрах в пятнадцати. Катька не шевелилась, а он, не моргая, смотрел на неё огромными жёлтыми глазами. Его грудь, полосатая как тельняшка, розовела на утреннем солнце.

Ах ты, погань! Пират лесной!

Я осторожно просунул стволы ружья сквозь ветки шалаша. Ястреб глянул прямо мне в глаза, пригнулся, чтобы взлететь, но не успел. От удара дробью он свалился спиной на воду, распахнув крылья.

Я вылез из шалаша, подошёл к нему и поднял за крыло на вытянутой руке – ненароком ещё на когти напорешься. Голова ястреба свесилась, жёлтые ноги, прижатые к груди, медленно выпрямились, а пальцы с крючьями чёрных острейших когтей начали расправляться. Я сунул им меховую рукавицу. Когти медленно, уже автоматически, сомкнулись, и легко пронзили кожу и мех. Мёртвый ястреб делал то, что было назначено ему природой – хватал, чтобы убивать.

Вдруг тихо крякнула Катька. Я повернулся к ней и увидел, что она, вытянувшись, внимательно смотрит из-за кочки на своего врага, словно не верит ещё, что он мёртв, а она жива.

Середина мая. Белые ночи ещё не наступили, но темноты давно уже нет и в полночь. Весенние сумерки.

Над зеркалом залитой луговины тишина, за щёткой ивняка, метрах в ста, бесшумно катится мутная Печора. Плеснул подмытый пласт берега, затрещала и начала валиться в реку обречённая ель. Хорошо видно, как она отделилась от стенки леса. Сейчас ухнет. Нет, не падает. Заскрипела натужно и остановилась, вздрагивая хлыстоватой вершиной.