Владимир Молодых - Казачья Молодость

А вот о декабристах я все же как-то спросил дядю.

– А декабристы были в наших местах?

Атаман озабоченно глянул на меня – куда это меня занесло?

– Я видел у тебя книгу А. Бестужева.

– А!… Ну, так бы сразу и сказал. Эту книгу я случайно обнаружил на ярмарке у нас среди развалов старых книг. Так она ко мне и попал. А вот о декабристах ходит легенда у нас. Дед мой рассказывал, что в Сбегах ссыльный даже открыл школу для детей. Видно было, говорили старики, что человек этот был образованный, а вот был ли он декабристом – никто не знает. Да и имя его затерялось. А вот одно после него осталось – так это сход бывших каторжан на нашем острове Змеинном, что под скалой. Он раз в год летом собирал своих друзей по несчастью. Потом это стало привычкой у ссыльных. Мы тогда остров прозвал Каторжным, а сами обитатели прозывали это остров, как «Сахалин». Сахалин – это известная в России каторга. Собираясь с ближней округи, бывшие каторжане, жгли костры, готовили пищу, пели свои каторжные песни. Думаю, гимном их сходки была песня «Бежал бродяга с Сахалина». Уж ее-то они пели дружно всем табором. А через день их уже не должно быть. Это они знали все.

– А где этот остров Сахалин? – спросил я.

– Этот остров отделен от материка Татарским проливом. А дальше Охотское море и твоя Камчатка. За ней уже нет земли – дальше безбрежный Тихий океан.

После всего услышанного захотелось побыстрее вырасти и увидеть эту загадочную Камчатку на краю земли.

Помню, в последнюю школьную весну дядя организовал скачки наперегонки. Собралась нас небольшая группа и среди всех мальчишек оказалась одна девочка, моя соседка по парте Настя. У Пашки, моего брата двоюродного, коня не было. Он был всех нас на голову выше и, потому он, мол, с нами, мелюзгой тягаться не собирается. Хотя Настя потом мне скажет, что он просил у нее коня. Но та, как настоящая казачка, хотела сама себя показать. Мы скакали до развалин монастыря – это с полверсты – и обратно. Мой конь Серый меня не подвел, но Настя – на радость всей школы – была третьей. Но почему-то сладкий пирог победителя дядя вручил Насте. «Не честно», – подумал я, но пирог был большой и его хватило на всех, даже тех, кто не участвовал в скачке. Но мне дядя вручил «Грамоту», где он своим каллиграфическим почерком написал: «Яше Даурову, как лучшему наезднику школы», А внизу подпись атамана и красная атаманская печать. Эту «Грамоту» я повесил над кроватью у себя. Отец при случае гордился мною перед крестным.

– А ты, мать, боялась, что с Яшкой что-то случится, – поздравляя с успехом, говорил отец.

,Я был от радости на седьмом небе

– У казака, – подхватил крестный, один путь: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах. Другого пути природа для казака не придумала.

Мать с грустью слушала слова казаков, лишь издали поглядывая на Грамоту, как на икону. Неумолимой оставалась тетка Лукерья: «Страсть к коню породит беду».

Последний год в школе оставит после себя добрые воспоминания. Правда, огорчал меня Пашка. Он сидел сзади нас с Настей и донимал ее, доводя до слез. То за косичку дернет, то бант развяжет. Шутки эти надоели мне. Я защищал Настю, как мог. Дело даже дошло до драки. Но тут же являлся наш школьный надзиратель старый казак дед Филип. Все в классе стали на мою сторону. С Пашкой было уже не в первый раз, так что дед сразу повел его на задний двор школы, где стояла скамья, а рядом стояла бочка с водой, где дед замачивал ивовые прутья. Мы все собрались у окон в ожидании порки. Пашка сам приспустил шаровары, лег на скамейку. Мы замерли от жалости к Пашке. Старый казак был неумолим, хотя видел наши жалкие лица.

– Это надо для порядка, – выбирая долго прут, пробуя его на своей руке, говорил спокойно дед. – Дубленая кожа, знать, дольше носится. Или как там в ваших баснях: «за одного битого – двух небитых дают».

Совершал он правосудие всегда не спеша: «Поспешишь – людей насмешишь».

– А уж ты, паря, потерпи, – приговаривал он под каждый удар прутом, – все это в твое же благо.

Настя неотрывно глядела на экзекуцию и, кажется, вздрагивала при каждом ударе, будто он приходился ей. Особой боли дед по слабости сил своих принести не мог, но сколько обиды, стыда, казалось бы, но Пашке все ни по чем. С него, как с гуся, вода, – все эти обиды и стыд. И мы вновь становились как бы друзьями, хотя ими никогда не были. И он вновь не давал проходу Насте. Она не по-детски быстро оформилась в пышную девочку. А Пашка, забыв про обиды, уже звал меня на речку Шумную проверять рыбные ловушки-мордуши. Но я отказывался и шел проводить домой Настю. Мы шли, взявшись за руки, а встречные мальчишки кричали нам вслед: «Жених и невеста!». И как они, несмышленые, могли знать, что пройдут годы, и мы с ней пойдем под венец. Но между нами все также будет стоять Пашка…