Лев Линьков - Капитан Старой черепахи

— Тюменев, Георгий, слышишь меня?

Тюменев не отвечал. Может быть, он опять поте­рял сознание, а может быть, забылся. Андрей риск­нул прибавить шаг. Сначала он считал шаги, но вско­ре сбился со счета. Одна неотвязная мысль владела сознанием: «Скорее надо идти, скорее...»

Оступился Андрей на ровном месте. Правая нога почему-то подвернулась, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть: острая боль пронзила лодыжку. С трудом сохраняя равновесие, балансируя свободной рукой, Андрей приподнял ногу — боль тут же отпустила. Однако стоило ему встать на эту злосчастную ногу, как он чуть было не упал: словно кто-то на­отмашь ударил по щиколотке поленом.

Раза два или три пытался он сдвинуться с места, не смог, и его охватило отчаяние: «Что ж теперь де­лать?»

— Оставь меня, иди один, — прошептал Тюме­нев, будто разгадав лихорадку мыслей незнакомого Друга.

Голос у Тюменева был совсем слабый, слова сры­вались у него с языка с какими-то всхлипами.

— Сейчас, браток, сейчас все будет в порядке! — Придерживая Тюменева, Андрей опустился на четве­реньки и пополз.

Где-то высоко в темном небе пролетели на бомбежку вражеских позиций наши дальние бомбарди­ровщики. Андрей узнал их по гулу моторов. Отбом­бившись, самолеты возвратились обратно, а он все полз и полз по припорошенным снегом камням.

Левая рука горела, и на нее нельзя было опе­реться. Маскхалат давно изодрался в клочья; были продраны и ватная куртка и ватные штаны. Андрей в кровь иссек колени и правую руку. Он был весь мокрый от пота, в груди у него сипело, то и дело на­падали приступы кашля. Тогда он останавливался и, заткнув рот рукавицей — поблизости могли быть вра­ги, — натужно кашлял в нее.

Лечь бы в снег, отдохнуть, уснуть бы хоть на не­сколько минут. Но это невозможно.

Временами Андрею казалось, что Тюменев умер. Тогда он ложился на снег, прислушивался: дышит ли? И снова полз, волоча вывихнутую ногу.

Его мучила жажда, и, лишь еще более распаляя ее, он глотал снег. Вместе со снегом ему попадались замерзшие ягоды морошки и брусники. Горьковато-кислые, водянистые, они не утоляли голода, а вызывали противную оскомину, и все же, морщась ;он с уси­лием проглатывал их, потому что не ел уже более суток.

А Тюменев словно прибыл в весе за эти часы: та­щить его с каждым метром становилось все тяже­лее и тяжелее. Андрею вспомнилось, как на погран­заставе он играючи подбрасывал двухпудовую гирю и выжимал штангу в сто килограммов. В Тюменеве, наверное, нет и семидесяти...

Вспомнив заставу, он вспомнил свой первый день службы, первый выход в ночной наряд на охрану границы — это было в конце мая позапрошлого года. А через месяц началась война, погранотряд перефор­мировали тогда в пограничный полк...

Прилечь бы сейчас, отдохнуть самую малость, уснуть бы хоть на несколько минут. Нет, нельзя ло­житься — ляжешь, и силы совсем покинут тебя, а нужно скорее добраться до линии фронта, за ней — тепло, еда и, главное, санбат...

На возвышенностях почти весь снег сдуло ветром, а в ложбинах рука по локоть проваливалась в су­гробы и подбородок тыкался в наст. Зернистый снег колол губы, забивал ноздри. Андрей отплевывался и снова и снова кашлял, прикрывая рот рукавицей, в страхе оглядываясь вокруг.

Валуны как назло попадались все чаще и чаще. В одном месте путь преградила целая гряда обле­денелых валунов. То была морена древнего ледника, но Андрею казалось, что кто-то специально выложил здесь эти огромные камни, перебраться через кото­рые не было никакой возможности. Минут сорок, а может быть, и час он полз вдоль гряды, пока не выискал в ней проход.

Сердце колотилось так часто, что спирало дыха­ние. Все чаще начинала одолевать непонятная, не испытанная доселе зевота. Андрей широко, до звона в ушах разевал рот и никак не мог зевнуть до конца. Если бы можно было передохнуть хотя бы с пол­часика, четверть часа. Полежать бы, не двигаясь, не шевеля ни рукой, ни ногой; забыться, ни о чем не думая, ничего не видя, ничего, не слыша.

— Тюменев! — хрипло звал Андрей, пугаясь соб­ственного голоса. — Тюменев, ты слышишь меня? Тюменев не отвечал.

«Дивизия «Эдельвейс» получила в подкрепление два новых полка... На высоте триста сорок семь уста­новлены четыре батареи тяжелых орудий... Если я остановлюсь, силы совсем покинут меня, тогда я не доползу до своих, не расскажу... Может быть, Тюменев еще жив...»

Горела уже не только раненая рука — горела и голова. Тысячи раскаленных молотов без умолку стучали в виски и в затылок. И при каждом неловком движении острой болью давала знать о себе вывих­нутая нога.