Андрей Ромашов: Кондратий Рус

– Надумал? – спросил он Туанка.

– Боязно мне, большой отец.

– Чего боязно-то? Надоест у нас жить, в ултыр иди. Я не князь, силой держать не стану!

Туанко молчал.

Кондратий не торопил парня: пусть думает. К концу зимы не сладко в ултыре – хлеба нет, мяса нет. Не только зайцев и собак, всякую поганину едят: соболь попадет в ловушку – еда, горностай попадет – тоже еда. Но все-таки дома, среди своих…

– А Вету возьмешь? – спросил Туанко.

– Как не возьму! Невеста она Гридина.

Татьяна подошла к ним.

– В ултыр я, к старому Сюзю поеду, – сказал ей Кондратий. Выкуп отвезу. Туанко у нас остается, мать.

Татьяна вдруг ни с того ни с сего заревела: Ивашку, видно, вспомнила. Пока он ездил, Татьяна баню истопила, вымыла обоих и медные крестики на шею им повесила. Вернулся он из ултыра, а Туанко и Вета за столом уже сидят, как именинники, Татьяна перед ними топчется, учит их, бог, говорит, у нас один, но в трех лицах – бог отец, бог дух святой, бог Исус Христос. – А который бог большой? – спросил Туанко. – Я ему кровью рыло намажу, чтобы не сердился.

Татьяна закричала на парня, обозвала нехристем, схватила с божницы икону. Гляди, говорит, какой Христос наш, молись ему, чтоб простил твои грехи, вольныя и невольныя.

– Прости вольныя и невольныя, большой бог, – сказал Туанко, кланяясь иконе.

Татьяна успокоилась и стала рассказывать им, как жил Христос в граде, Назарет именуемом, как пришел он в Иерусалим к фарисеям.

– Схватила его стража иерусалимская по навету Иудиному, повела его стража на мученичество. Распяли бога нашего, гвоздями железными приколотили к кресту.

Туанко слушал и сестре пересказывал по-своему, по-ултырски. Вета улыбалась.

– Ты чего ей такое мелешь! – накинулась Татьяна на парня. – Я про страсти господни толкую, а она хохочет!

Туанко и сам засмеялся.

– Большого бога нельзя гвоздями колотить, она думает.

Татьяна только руками всплеснула.

– Отстань ты от них, – сказал Кондратий жене. – Не майся зря! Поживут у нас, привыкнут!

Татьяна поставила икону на божницу и ушла в кут за печку, квашонку ставить. Стряпала, шептала молитвы.

Кондратий пересел с лавки за стол и сказал Вете, что выкуп старый Сюзь принял.

– Теперь ты моя дочь. Нывка моя. Понимаешь?

– Она понимает, большой отец, – сказал Туанко. – Устя ее научила по-вашему.

– А ты куда собрался на ночь глядя?

– Ветеля трясти. Рыбу принесу, большой отец.

Кондратий пошел с ним на омута. Все едино, надо где-то коротать ночь. В последнее время он плохо спал – тосковал об Ивашке. Сильно тосковал, но виду не показывал, не хотел зря Татьяну расстраивать.

Всю ночь они провозились с ветелями, зато ведра три доброй рыбы достали.

Татьяна уворот встретила, сказала, что пришли сыновья из лесу. Кондратий с утра заставил их семенную рожь сушить на ветру, а сам взялся дно подшивать к лукошку. Туанко не отходил от него, расспрашивал. Чудно парню казалось, что большой отец волчью шкуру подшивает к лукошку сыромятными ремнями.

– Будешь хозяином, – учил Кондратий парня, – доспей из волчьей шкуры решето, о тридцати дырах, и сей из него семена, и никто не попортит твоей нивы: ни гнус, ни птица. А если медведь начнет портить ниву, то возьми конскую голову, валяющуюся, и до солнышка, чтобы никто не видел тебя, ткни эту конскую голову зубами кверху среди поля на березовый кол.

– А где твоя гарь, большой отец? За речкой?

– Не по гари, парень, будем сеять нынче.

Кондратий рассказал ему, что на Руси у всякого хозяина три поля: на первом хозяин озимую рожь сеет, на втором – ярь, а третье поле под паром лежит, отдыхает.

– Сам видишь, с лесом мне воевать тяжело. У вас в ултыре людей много, старый Сюзь с десятиной леса за три дня справляется. На одну весну он лес рубит, на другую – лес попалит и сеет по гари. Короб высеет – шестьдесят коробов соберет. Хорошо, когда семья пятьдесят человек, большая – ултыр, по-вашему. А мне всякий раз приходится соседям кланяться, то деду твоему, то князю Юргану. Лес рублю весной – кланяюсь: помогите! Осенью срубленный лес по лядине растаскивать надо – опять кланяюсь. Семья-то моя невелика, сам видишь. Лет десять назад вырубил я две десятины леса за малинником, бревна во двор свозил, пни выкорчевал, спахал. Соху-то мою видел? Ею и пахал. В первый год рожь посеял, на другой – ячмень, а на третий год сеять не стал, пусть, думаю, отдохнет годков восемь земля, силы наберется… Ну, а нынче тот шутем за малинниками под рожь вспашем.