Эжен Шаветт: Сокровище мадам Дюбарри

И он прибавил с сожалением:

— Черт побери! Лебик был прав: синица в руках лучше, чем журавль в небе!

В течение восьми дней, прошедших после возвращения Бонапарта из Египта, улицы Парижа сплошь были запружены народом. Ночью он озарялся иллюминацией и бенгальскими огнями.

Бонапарт в сопровождении главного штаба объезжал улицы Парижа, чтобы поддержать всеобщий энтузиазм.

Тысячи рук тянулись к генералу. Все хотели пожать его руку! Только на другой день приходилось сильно почесываться… Злые языки утверждают, что молодой герои в три недели наделил чесоткой пятую часть парижского народонаселения.

Монтескье с унылым видом и бурей в душе протискивался сквозь толпы народа. Он зашел в кафе «Матушка Камюза». Войдя в это заведение, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, и чей-то голос тихо спросил его на ухо:

— Ну, что, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов министр полиции?

Аббат взглянул Фуше в лицо.

— Да, — отвечал он, — этот человек… вы думаете, он сможет собрать все мои карты?

— Думаю, да!

— Арестовав Бонапарта? — живо спросил Монтескье.

— О, нет! Нельзя нападать на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, можно разогнать его собак.

— Когда? — спросил аббат.

— Это зависит от вас.

Подавив отвращение, внушенное продажностью бывшего члена Конвента, аббат отвечал:

— В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду к его услугам для уплаты суммы, которая требуется.

— Хорошо, — отвечал Фуше.

Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся в лихорадке.

Наступило восемнадцатое брюмера.

Не будем пересказывать события этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтобы ожидать там Точильщика. Бледный, спокойный, он видел, как улетали один за другим часы, унося с собой шансы на успех той партии, которую он давно уже привык считать выигранной.

Наступил вечер, не принеся никакого известия о Точильщике. Наконец, пришла ночь. Пришло и девятнадцатое брюмера.

В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон-Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан.

— Фуше сумел бы еще остановить его! Но где же миллионы? — тоскливо твердил Монтескье.

Ивон наклонился к Пьеру и прошептал:

— Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправляться на поиски.

— Мне пришло в голову одно опасение. Если он нашел Пуссету, он мог бежать с нею и деньгами…

— Я бегу к ней, — бросил шевалье.

Ивон вышел. Следом за ним вышел аббат.

Кожоль скоро увидел возвращающегося Ивона, бледного и запыхавшегося от быстрого бега.

— Ты был прав! Случилось нечто непредвиденное. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пуссету подателю письма, и отпустила пленницу.

Граф с минуту поразмышлял.

— Послушай, ведь Пуссета была нашей пленницей, не подозревая об этом. Она считала, что так надо для безопасности Шарля, поэтому скорее всего, она направилась к себе домой.

Через четверть часа они подбежали к дверям дома актрисы. В доме Пуссеты было тихо и темно.

— Можно подумать, что дом пуст, — сказал Ивон.

— А между тем дверь заперта только на задвижку, — отвечал Кожоль.

Толкнув дверь в спальню актрисы, Кожоль вдруг отшатнулся.

— Какой чад! — произнес он.

Из открытой двери спальни распространялся по дому удушливый запах углеродного газа.

— Неужели она задохнулась? — вскричал граф, бросаясь в комнату и открывая окна.

В этой кокетливой комнате, на постели, украшенной шелком и кружевами, лежала грациозная, милая женщина. Она была мертва. На столе лежала бумажка со следующими строками:

«Я не могу пережить того, что узнала. Моя любовь так горяча, что я не имею мужества проклинать его. Пусть Лоретта, друг моих последних дней, помолится за меня Богу».

— Бедная Пуссета! — сказал Кожоль, целуя лоб умершей.

— Кто этот негодяй, который все ей рассказал? — спросил Ивон.

Вместо ответа он услышал крик графа.

— Взгляни! — сказал он, указывая под кровать.

Под кроватью актрисы виднелся труп, окрученный веревками. Одна из них, обернутая вокруг шеи, привязывала его к ножке кровати. Во рту был кляп.

Достав труп из-под кровати, молодые люди узнали Шарля Точильщика.

— Его смерть была ужасна, — сказал Кожоль. — Тот, кто предупредил Пуссету, изобрел для Точильщика переход в вечность неизмеримо более мучительный, чем эшафот.