Юрий Корольков: Операция «Форт»

В брызгах пены суденышко ринулось к порту, но с волнореза почти в упор стеганули автоматные очереди. Все, кто был на катере, упали на его дно. Рулевой успел развернуть суденышко, и оно так же стремительно понеслось обратно. Когда катер стал недосягаем для пуль, Шиндлрр поднялся. Он был бледен, и его тонкие губы были плотно сжаты.

Шульц кивнул на подрывника — арестовать. Гестаповцы разоружили лейтенанта. Пора было плыть к военному кораблю, но Шиндлер что-то медлил. Он снова посмотрел на часы:

— Через три минуты взорвут дамбу…

Катер покачивался на волне. Стали ждать. Было уже совсем светло, и с моря открывался город в клубах дыма, в пожарищах. Но взрывы прекратились. Только где-то за городом ухали артиллерийские выстрелы. Шел огневой бой.

Прошло три, пять, семь минут. На катере настороженно прислушивались — взрыва не было. Еще подождали. К артиллерийскому гулу прибавился пулеметный треск. Шиндлер поднял бинокль и направил его на город. На бульваре рядом с гостиницей, в которой он жил, виднелись зеленые фигурки солдат. Они устанавливали пулемет рядом с лестницей, спускавшейся к порту. Бинокль был сильный, и солдаты виднелись отчетливо. Шиндлеру показалось, что пулемет направлен на их катер.

— В городе красные, — сказал он, почти не разжимая губ. Потом капитану катера: — Чего же вы ждете?..

Катер снова затарахтел, подвалил к военному судну. С борта корабля матросы бросили веревочный трап.

Шиндлер, начальник группы «Мертвая голова», так и не услышал ожидаемого взрыва на лимане. «Операция „Пламя“ не состоялась.

А на берегу Крымов со своими людьми оставался единственным хозяином порта. По каменным ступеням он сошел к морю, набрал в пригоршню воды, плеснул себе в лицо и умылся. Ему очень хотелось спать, и ледяная вода освежила его.

Расставив часовых, пошел в город. Поднялся на бульвар, вышел к оперному театру. На фронтоне развевалось красное знамя, его подняли солдаты, вступившие в Одессу.

Кончилась оккупация!

Крымов снова подумал о Белозерове.

А пограничник в тот час лежал без сознания в светлой украинской хатке на берегу Хаджибейского лимана, где принял он последний бой с отрядом «Мертвая голова».

Партизаны находились в засаде на Куяльницкой дороге, что ведет от города к Хаджибейскому лиману. Именно здесь и готовили немцы взрыв дамбы, чтобы затопить Пересыпь — нижнюю часть города. Засаду возглавил товарищ Горбель, второй секретарь подпольного райкома партии, а Белозеров должен был с группой катакомбистов остановить первую машину, чтобы создать на дороге пробку.

Колонна машин с людьми и взрывчаткой подошла среди ночи. Бой был скоротечный. Эсэсовцы из отряда «Мертвая голова» не выдержали партизанского натиска. Только несколько винтовочных выстрелов да коротких очередей раздались с передней машины.

— Бей по колесам! — крикнул Белозеров, поднимаясь во весь рост, и тут же упал, сраженный шальной пулей.

Он уже не слышал ни дружных выстрелов своих товарищей, бросившихся в ночную атаку, ни слов сочувствия, когда его бережно несли в соседнюю хату, ни возбужденных и радостных разговоров о том, что оккупантам все-таки не удалось затопить знаменитую Пересыпь. Ничего этого не слышал пограничник Белозеров. Он лежал безмятежно спокойный, с печатью уверенной солдатской мудрости на лице, будто сознавая, что выполнил все, чего ждали от него люди. И хозяйка с заплаканными глазами вытирала мокрым расшитым украинским рушником его пересохшие губы…

С этого апрельского победного утра и затерялся след пограничника на дорогах войны. Никто не знал о его дальнейшей судьбе. И вот, спустя много лет, наслышанный о пограничнике, который привлекал к себе окружавших его людей стойкостью и чистотой, захотелось хоть что-нибудь узнать о Белозерове.

В знойный день я настойчиво бродил по Фоминой Балке в поясках семьи Белозеровых. Долгие расспросы привели меня, наконец, к домику на краю села, скрытому со стороны улицы невысоким, в рост человека, каменным забором и двумя акациями, застывшими в южном июльском зное. Калитка вела в крохотный дворик, отгороженный жердинами от огорода. Женщина средних лет в ситцевой кофте и домотканой клетчатой юбке белила хату. На ее загорелом лице, на босых ногах, на косынке, в волосах брызгами молока выступали засохшие известковые капли. На солнцепеке покраска уже высохла и нестерпимо сияла своей белизной. Женщина опустила кисть и, загородив от света ладонью глаза, молча смотрела на меня, пока я рассказывал, что привело меня в их дом.