Александр Бушков: Тень над короной Франции

— Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, — сказал он, глядя на королеву, — что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…

— С ума вы сошли, шевалье? — взгляд Анны Австрийской был ледяным.

— Извольте убедиться, — сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. — По-моему, имя здесь не проставлено, так что это — открытый лист…

Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся — негромко, неприятно, зло.

— В самом деле, сударыня, — сказал он уже без тени хандры. — Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…

— Но, сударь…

— Молчите, сударыня, — произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. — Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас европа?

Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.

— В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… — многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. — Не так уж трудно принять незамедлительные меры… — и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.

— Вы правы, сударыня, — произнес король бесстрастно.

«Да нет, какая там Бастилия, — вяло подумал д'Артаньян. — Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»

— Подойдите ближе, шевалье, — сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.

Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»

— Возьмите, д'Артаньян, — сказал король, протягивая ему бумагу. — Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.

Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…

— Я был несправедлив к вам, шевалье, — сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. — Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.

Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:

— Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. — И добавил более будничным тоном: — Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей…

Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.

Все было поздно.

И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…