Игорь Нерцев: Шуркина стратегия

Серёжа устал; он ничего не успевал разглядеть по сторонам; его внимание было приковано к Шуркиной спине. Почему там, где тропа раздваивалась, Шурка выбирал левее? Или правее? Останавливать, спрашивать — жалко было времени, а кричать на ходу уже не хватало дыханья.

И куда пропал утренний ознобный холодок? Лучи солнца — словно стая оводов, даже через рубашку вовсю кусали плечи.

А какая твёрдая эта тропа! Всё камень да глина — нигде нет упругой влажной земли. И звук — монотонный, через пятки, изнутри в барабанные перепонки: «Тумб-тумб-тумб-тумб…» Не только пятки — даже уши отбило!

Но вот бугры кончились, тропа стала расширяться, расширяться — и превратилась в жёлтую вытоптанную площадку, окаймлённую пучками полуживой от сухости травы. Впрочем, вдоль верхнего края площадки полоска травы сияла настоящей свежей зеленью.

На желтизне глины пепельные пятна с чёрными крапинками углей обозначали места давно отгоревших костерков. Виднелась кое-где ржавь старых банок, белели лоскутья газет. Шурка, наконец, остановился, чтобы дождаться Серёжу.

— Поздравляю! — объявил он. Потом — широким округлым жестом как бы преподнёс Серёже всю эту площадку.

— Ну, что? — не понимая, хмуро спросил Серёжа.

— Что — «что»? — в свою очередь обиделся Шурка. — Первый, вот что!

— Кто первый? Где — первый?

— Родник первый! Я ещё с башни запомнил, а сейчас иду и всё думаю: когда же?!

Серёжино лицо оживилось.

— Нет, правда? — переспросил он и внимательно огляделся. — Так ведь… ничего нету, только глина наверху — сыроватая?!

— Нету?! Это сейчас «нету», когда самая жара! Сейчас только под травой сочится — видишь, какая зелёная! А весной есть, и осенью есть. Вот желобок в глине, совсем затоптан, и камушки затоптаны… А кто-то старался, обкладывал.

Серёжа с восхищением глянул на Шурку. Как это у него всегда: наблюдение к наблюдению, новое — к прежнему, и вдруг — вывод получился! И видишь то, чего глазом не видно. Умом видишь. Вот талант! Нет, с таким командиром — хоть на край света!

Вскоре увидали второй родник. Теперь и Серёжа кричит сзади: «Второй, да?!» Сверху вниз, поперёк тропы — цепочка зеркальных углубленьиц, каждое — величиной с пригоршню. Вода в них прозрачная-прозрачная, а друг с другом лунки соединены мокрыми дорожками. Так уступами и просачивается к обрыву…

Пройдя в гору десяток шагов, нашли исток. Обыкновенной сковородкой можно было накрыть это круглое мокрое место, усеянное — сразу не определишь — то ли очень крупным песком, то ли очень мелкими камешками. Здесь вода была холодная, а там, в последних перед обрывом лунках, ощутимо тёплая.

Отпив прямо ртом (мелко, не зачерпнёшь!) по нескольку глотков и похвалив воду, путешественники зашагали дальше. Тропа забирала всё правей и выше, прижимаясь к самому обрыву.

Подковообразная линия вырезала из каменной толщи берега уютную площадку пляжа усеянного голубоватой галькой. И с высоты трёхэтажного дома до чего завлекательно выглядел этот открытый морю и отгородившийся от всей остальной тверди маленький мир! Подходящий спуск намечался тут же, у самых ног. Разумней казалось пробежать низом.

Крикнув Серёже: «Ты постой пока!» — Шурка стал сползать по уступам.

Всё. Он внизу. Галька скрежещет под его ногами. Шуркино лицо озабочено, он машет рукой:

— Стой, не спускайся! Я сбегаю в тот конец и крикну!

Добежал. Карабкается. Тот край пониже, чем здесь. Но что это? Стоп… Вправо, влево — не за что зацепиться. Осталось над головой Шурки ещё два его роста — до тропинки.

Быстро спустился вниз, стал ходить вдоль каменной стены. Качает головой: в других местах ещё хуже! Ловушка!

Обернулся, кричит:

— Сере-ёж! Ты не сердись! Давай скорей поверху, в обход!

Для понятности рукой в воздухе очерчивает подкову.

Серёжа пожал плечами: а дальше-то что будем делать?

Шурка — уже свирепо:

— Ну, давай, давай! Времени нет!

Серёжа обиделся. Два слова сказать жалеет! Начальник! Ну и ладно…

И, не глядя больше на Шурку, побежал по тропе.

Странное дело! И причина для обиды была у Серёжи, и путь ему достался тяжелей, чем Шурке, но, только он побежал, непонятная радость зазвенела где-то в душе. А обида, как ни пытался он продлить её — заглохла совсем.

Потому что не тащился он больше за Шуркой, как на ниточке; не цеплялся взглядом за его спину; не маялся, разгадывая бесконечный ребус Шуркиных действий, а был теперь сам главный, и вся «подкова» была его собственной дорогой, и до другого конца её всё зависело только от него.